– Как фамилия журналиста? – напряженным голосом спросил Марков, забыв про суп.
– Серегин… Точнее, Обнорский… А что? – удивился Гоша.
– Да так… Ничего, – ответил Марков. – Просто интересно…
Интересно стало Степе настолько, что он напряг все свои оперативные возможности для наведения подробных справок о Серегине. Результаты, полученные им, давали много пищи для раздумий, потому что помимо всего прочего выявились две весьма странные связи Обнорского: с бывшим следователем прокуратуры Сергеем Челищевым (Серегин, оказывается, вместе с ним был в университетской сборной по дзюдо) и с бывшим старшим оперуполномоченным спецслужбы Евгением Кондрашовым. Поскольку и Кондрашов, и Челищев, уйдя из правоохранительных органов, занимались делами, мягко говоря, сомнительными, то и личность Обнорского предстала в совершенно неожиданном свете… Кондрашова Марков почти не знал, а вот Челищева… То, что Сергей ушел к Антибиотику, Степа переживал очень тяжело, этот поступок солидно подорвал веру Маркова в людей… И ведь Обнорский этот во время разговора об Антибиотике спрашивал… Неспроста, видать…
Сомнениями своими Марков поделился с шефом: Никита Кудасов, начальник пятнадцатого отдела ОРБ, оставался, пожалуй, единственным человеком, кому Степа верил безгранично…
Кудасов выслушал Маркова спокойно, информацию воспринял, сказал, что выводы делать рано, но про себя удивился, что за очень небольшой отрезок времени старой историей с глухим убийством антикварщика Варфоломеева поинтересовался сначала Ващанов, а потом журналист Серегин.
Что касается этого Серегина, то Кудасов был несколько раздосадован негативной информацией о нем. Парень работал интересно, и Никита Никитич даже жалел иногда, что так резко разговаривал с ним, когда журналист пытался наладить контакт. Да, видать, не зря оттолкнул его тогда, интуиция сработала…
Между тем Обнорский (естественно, не знавший о мыслях Степы и Никиты Никитича) находился в крайне угнетенном состоянии духа из-за сделанного им буквально накануне разговора Маркова с Кудасовым открытия…
В тот вечер Андрей засиделся в редакции допоздна – домой ехать не хотелось, звонить Жанне не позволяла совесть (в отношении женщин она у Обнорского то дремала, то вдруг просыпалась), к тому же Серегин лелеял мысль подъехать попозже вечером к Дзержинской прокуратуре и снова встретить и проводить Лидочку Поспелову… Поскольку мысли его все время продолжали возвращаться к умершему Барону, убитой Лебедевой и ко всей этой запутанной истории с «Эгиной», не было ничего странного в том, что Андрей достал диктофон, вставил в него кассету с записью беседы с Михеевым и включил машинку на воспроизведение…
Слушая глуховатый голос Барона, Обнорский закурил и начал привычный уже мысленный разговор с самим собой: «Интересно, почему Марков так внезапно замкнулся, когда речь о Варфоломееве зашла?.. Степа знает что-то или по крайней мере догадывается… А братьев Варфоломеевых наверняка убрали с пробега, таких совпадений просто не бывает… За что убили Дмитрия Варфоломеева, более-менее понятно – антикварщик и все такое… А Олег? Его-то за что? Если он квасил сильно, то богатств в его доме не было, все алкаши – люди бедные… Значит, Олег знал что-то такое, что делало его потенциально опасным… „Эгина“… Может быть, все дело в этой проклятой картине?.. Может быть, Варфоломеев-младший знал о готовящемся хищении, о попытке подмены подлинника копией?.. Постой-ка… А может, он сам участвовал в этой афере? Ну да, он же реставрировал, он же и…»
Андрей вскочил со стула и тупо уставился в окно – за стеклом холодно и угрюмо поблескивала черными холодными бликами Фонтанка. Машинально он перевел взгляд на продолжавший работать диктофон. Надтреснутый, чуть искаженный записью голос Барона как раз рассказывал об Ирине: «Для нее, для Иринушки моей, люди как картины всегда были, а картины – как люди, столько она мне всего про них рассказывала, даже про те, которые сама ни разу не видела… Помню, были мы с ней в Эрмитаже на выставке итальянского искусства шестнадцатого-двадцатого веков из собрания музеев Милана… Тогда три крупнейших миланских музея – Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и Галерея современного искусства – около тридцати шедевров в Питер прислали. Ирина встала перед „Венецианскими любовниками“ Бордоне – и плачет… Я говорю…»
– Постой, – хрипло сказал вдруг Обнорский, как будто Барон мог его услышать. – Погоди…
Еще не понимая толком, что происходит, он почувствовал, как разом ослабели ноги, как бросило в жар голову. Лихорадочными движениями Андрей остановил диктофон, отмотал пленку немного назад и снова прослушал рассказ о совместном посещении Бароном с Ириной выставки в Эрмитаже…
Дослушав фрагмент до конца, он выключил диктофон и рухнул на стул, обхватив голову руками…
Нет, не зря, видно, мама в свое время заставляла его бегать на лекции по истории искусства в Эрмитаж, кое-что от них все-таки осталось в памяти: «Спокойно, спокойно… Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и Галерея современного искусства… Около тридцати шедевров… „Венецианские любовники“ Бордоне… Но ведь это… Вспоминай, вспоминай!!!»
Андрей чуть не закричал вслух, но все же сдержался; он хотел было побежать в библиотеку, но вспомнил, что она уже закрыта. Обнорский даже застонал от досады – ему нужно был срочно проверить мелькнувшую в голове догадку, а памяти своей Андрей не доверял. Он снова вскочил со стула, не заметив, что опрокинул его, и заметался по кабинету, словно безумный… «Кто может подтвердить, кто может подтвердить?! Жиртуев… Конечно, он должен знать, он же историю живописи преподает, он про все выставки все знает…»
Трясущимися руками Андрей набрал номер родственника. Едва на другом конце провода сняли трубку, Андрей заорал, забыв даже поздороваться:
– Дядя Саша!!! Это Андрей! Мне срочно, очень срочно нужна ваша помощь!!! Когда в Эрмитаже была выставка из собраний музеев Милана?! Пинакотека Брера, Кастелло Сфорцеско и Галерея современного искусства… Около тридцати шедевров, там еще «Венецианские любовники» Бордоне были!
– Здравствуй, Андрюша, – спокойно ответил Жиртуев. – А что, собственно…
– Ради Бога, дядя Саша! – закричал Обнорский. – Я потом все объясню! Вы помните эту выставку?!
– Конечно. – В голосе Александра Васильевича проклюнулись удивление и беспокойство. – Эта экспозиция была ответной на эрмитажную, которая состоялась в Милане в семьдесят седьмом году… А итальянцы прислали нам двадцать шесть картин и четыре скульптуры. Произведения представляли в основном северные школы Италии, в первую очередь венецианскую. Это была эксклюзивная экспозиция, многие впервые тогда смогли увидеть некоторые холсты Веронезе, Тинторетто, Лотто и Морони…
– Год! – отчаянно зарычал Андрей. – Дядя Саша, какой это был год?!
– Семьдесят восьмой, естественно. – Ко всем прочим ноткам в голосе Жиртуева добавилось раздражение: он очень не любил, когда его перебивали. – А к чему, собственно, такая аффектация?! Я хотел бы…
– Потом, дядя Саша, – тихо сказал Андрей, и такая в этой короткой фразе прозвучала усталость, тоска и боль, что Александр Васильевич немедленно замолчал. – Я потом все объясню… Я знаю, что вел себя невежливо. Простите. Это у меня с нервами что-то… До свидания, дядя Саша. Вы мне очень помогли.
