Письменную исповедь свою он тогда довести до конца не смог – стали ему чудиться голоса погибших, а перед глазами вставали их лица… Они словно упрекали Андрея за его гордыню и за то, что он хотел самостоятельно раскрыть тайну «Эгины», руководствуясь в том числе и своими журналистскими амбициями… Кто сказал, что плата своей кровью – самая страшная? Самая страшная плата – это чужая кровь, пролитая ради твоих идей и планов… Утверждение это, естественно, распространяется лишь на тех, в ком осталась хоть капля совести, а потому не касается, например, политиков.
Серегин политиком не был, поэтому тяжело запил и словно снова усыпил свой мозг, залил его водкой…
Нет, иногда он появлялся в редакции и даже выполнял норму строкажа, но материалы, которые он сдавал в печать, писал словно не Серегин, а кто-то другой. Исчезло из них что-то, что раньше задевало читателей за живое, за что они (читатели то есть) прощали Андрею огрехи стиля и некоторую неуклюжесть пера… Обнорский стал обычным криминальным репортером, действовавшим по простой схеме: побольше крови, ужасов, спермы, а в конце материала – торжество справедливости и арест злодеев… Ну а если не арест, то уверенность в неизбежном аресте… А еще из его статей напрочь исчезла аналитика…
Пил он почти каждый вечер, меняя компании и женщин, у него появилось много знакомых, его стали в самых разных кругах принимать как своего парня… Короче, потихоньку-полегоньку начал Обнорский превращаться в заурядную сволочь. Скорее даже не в сволочь – в ничтожество.
Очнулся он по-настоящему только в марте 1993 года… Может быть, наступившая весна сумела разморозить его душу? Трудно сказать… Но только дошло до Андрея в один прекрасный день, что если уж суждено было ему уцелеть тогда, в ноябре девяносто второго, то, наверное, не выполнил еще журналист Серегин всего, предначертанного ему в этой жизни.
Медленно, очень медленно возвращались к нему силы и надежды, он словно выздоравливал понемногу от тяжелой болезни…
И в марте 1993 года он все-таки заставил себя записать на бумаге все, что смог узнать о проклятой картине Рембрандта и о событиях ноября девяносто второго… Он писал все честно и откровенно, не щадил себя и тщательно отделял факты от предположений и умозаключений… Рукопись получилась довольно объемной, работал над ней Обнорский почти месяц, а потом упаковал пачку листов в пластиковую папку и спрятал до поры в глухой деревне в Вологодской области – там его родители еще в восемьдесят девятом году купили ветхий домишко…
Эта рукопись стала началом большой работы. День за днем по крупицам, по песчинкам и капелькам стал он собирать свое собственное досье на человека, о котором впервые услышал от умирающего Барона, – на Антибиотика… Информации было крайне мало, а та, что попадала к Обнорскому, отличалась порой противоречивостью и явным неправдоподобием, но он фиксировал все, тщательно маскируя и «легендируя» свой интерес во время встреч с источниками. Андрей еще не знал, для чего он делает эту черную и неблагодарную работу, но день ото дня в нем крепла уверенность, что делать это необходимо.
Он часами просиживал в библиотеке, изучал все доступные ему материалы об организованной преступности: анализировал, делал выписки, думал – и расширял свою базу данных.
Кстати, и в газетные его публикации словно вернулось второе дыхание – Серегин вновь стал получать читательские письма со словами благодарности и поддержки, хотя он вроде бы и старался избегать откровенно скандальных и жареных тем.
Он почти не отдыхал, а когда совсем выбивался из сил, напоминал себе о страшной цене расследования, не доведенного до конца, – осознание этой несправедливости помогало ему находить новые силы…
Он по-прежнему работал один – вера в людей возвращалась к нему гораздо медленнее, чем надежда.
И все же работа над досье двигалась, очень медленно, но двигалась, и Бог его знает, сколько бы она еще съела времени, если б не встреча с Сергеем Челищевым, которая произошла в июне 1993 года.
К тому времени Андрею казалось, что он довольно много уже знает о роли, которую играл в «империи» Антибиотика его бывший приятель и товарищ по университетской сборной. Встретившись с Черным Адвокатом, Обнорский даже не хотел сначала протягивать ему руку, но Сергей заставил выслушать себя… Они проговорили долго, и Андрей не пожалел об этом разговоре. Пожалел он о другом – о том, что не встретился с Серегой раньше. Челищев, оказывается, шел примерно к той же цели, что и Серегин, и если бы пути их пересеклись немного раньше… кто знает, как бы все повернулось… Но тогда, в июне 1993 года, Сергей уходил в бега.
На прощание Челищев передал Серегину свое досье на «империю» Антибиотика и рассказал, что еще один экземпляр оставил в 354-м отделении связи Выборгского района, оттуда папку должен был забрать представитель Генеральной прокуратуры, куда Сергей направил «залегендированное» письмо. А еще Челищев посоветовал Андрею попытаться все-таки наладить контакт с начальником пятнадцатого отдела ОРБ Никитой Кудасовым. Челищев считал его одним из самых честных офицеров и знал, как боялся и ненавидел его Антибиотик. Челищев и сам бы вышел на Кудасова, но не успел – весной девяносто третьего погиб Степа Марков, через которого хотел действовать Сергей.
Челищев сказал, что он, Катя и Олег уходят за границу, но пообещал через какое-то время связаться с Андреем… Они обнялись, как в старые добрые времена, и Сергей ушел из жизни Обнорского навсегда: в конце июня девяносто третьего Серегин узнал, что Челищев и Званцев убиты на каком-то хуторке под Лугой, а Катя исчезла бесследно…
Серегин надеялся, что «заработает» оставленный на почте для Генпрокуратуры экземпляр досье, но месяцы шли, а ничего не происходило, более того – Антибиотик стал даже мелькать на телеэкране… И тогда Андрей понял, что пришла пора действовать. Не было у него уже сил ждать…
Серегин открыл глаза и снова посмотрел на картину. На лице Эгины не было заметно скорби по поводу ее похищения и грядущего изнасилования.
– Андрей? Я не очень опоздал? На работе задержали…
Обнорский вздрогнул. Никита Кудасов подошел к нему абсолютно неслышно, словно ступал по ковру, а не по паркету.
– Ничего, – улыбнулся Серегин. – Я тут пока живописью любовался.
– «Эгина»? – Кудасов свел брови, словно вспоминал о чем-то. – Слышал я кое-что об этой картине…
Он остро взглянул на журналиста, и Андрей кивнул:
– Да, у этого полотна занятная история… Никита Никитич, я вот почему попросил вас оторваться от дел и…
– Андрей, – прервал его Кудасов, – может быть, перейдем на «ты»? Для удобства общения?
– Хорошо… Спасибо… Да, так вот… Вас… тебя интересует информация об Антибиотике?
На этот раз вздрогнул Кудасов – он даже оглянулся, но в зале, кроме них и старенькой смотрительницы, никого не было.
– О каком Антибиотике?
– О том самом! – жестко ответил Обнорский. – Не надо, Никита… Я имею в виду Виктора Палыча…
