Они щиплют один другого, мнут, льнут, елозят. То тут, то там раздается не оставляющее сомнений утробное воркование, чавкающие звуки поцелуев.
Автобус переполнен сладкими парочками, мужчинами и женщинами, которые кажутся абсолютно беззаботными и счастливыми. Выглядят они немножко странно. Девичьи заколки в волосах взрослой женщины, лопающийся пузырь жевательной резинки в углу растянутого рта.
Ну, хорошо, с блондинкой и репой все ясно, но остальные? Кто они, эти загадочные, льнущие друг к другу люди?
Отчего они решительно и бесповоротно счастливы в этот будничный, ничем не примечательный день?
Почему они столь демонстративно и упоенно заняты друг другом и не найдется ни одного мало – мальски приличного человека, чтобы одернуть их.
Я невольно сжалась, ощутив себя лишней на чужом пиру.
Куда едут все эти люди? Куда еду я? Может быть, это какой-то специальный маршрут, чья-то благотворительная программа? Под кодовым названием «Ган Эдем». Возможно, это некий прообраз рая? Что же мешает мне стать такой же счастливой? Некий глубокий изъян, который ношу в себе?
– Мизкеним
[30]
, – прошуршал старческий голос по левую руку от меня. – Что? – встрепенулась я. – Бедняжки, бедняжки, – старушка покачивала головой, – бедные дети, всем хочется радости.
Воркующие мужчины и женщины в подростковых одежках оказались воспитанниками закрытого, нет, полузакрытого учреждения – для «особых», уже никогда не повзрослеющих детей.
Не ведающих стыдного, тайного, запретного.
Для которых блеклые краски будней переливаются всеми цветами радуги, а ничем не примечательный автобусный маршрут становится увлекательным путешествием.
Хихикая, блондинка грациозно выпархивает на остановке. Выходят «репа» и веселый старичок.
Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.
Воркование становится монотонным и ничуть не раздражает.
Ноздри щекочет запах морской воды.
Там, на конечной сто шестьдесят шестого, длинной лентой тянется побережье…
Пожалуй, сегодня я сойду там.
Кальб
А потом мы поняли, куда и зачем они шли.
На востоке небо ярко-синее, а звезды огромные – каждая с голову младенца. Вдоль шоссе протянулись гранатовые сады, будто ожерелье со сверкающими камнями, бледно-розовыми, алыми, цвета запекшейся крови Сдвоенные, сросшиеся – диковинные плоды святой земли лежали в придорожной пыли, скатывались под ноги.
За гостеприимно распахнутой калиткой обнаружились два расшатанных стула, покосившийся стол и качели в глубине двора. В доме жили люди, которым некуда было спешить. Это был их последний дом, последнее пристанище.
Едва слышный ветерок поднялся к ночи, прокрался к стоящим неподвижно лимонным деревьям.
Вчера младший брат жены хозяина пристрелил собаку.
Все произошло внезапно, посреди раскаленного полуденным зноем пустыря, за которым обосновалась свалка запчастей угнанных (как выяснилось, это и был тот самый божий промысел, которым не брезговала огромная семья). На крики сбежалась детвора. Босоногие, в мятых майках, столпились они вокруг крутолобого беспородного пса, который большую часть времени проводил возле будки, на цепи.
Огромный щенок-подросток – его подбросили арабы с ближайшей стройки, да так он и прижился, тарахтя железной миской, отгоняя ос, лениво повиливая коротким хвостом, такой ближневосточный барбос или полкан – с коротким, будто взмах хлыста, именем. Неприхотливый, он обходился малым количеством воды и еды, днем мирно дремал в тени дерева, а ночью метался за собственной тенью и вел беседы с летучими мышами и землеройками, которые водились в этом заброшенном углу и, похоже, подтрунивали над бедолагой: свободные, парили над его головой, пели визгливыми голосами, рыли ямы, расползающиеся, будто глубокие морщины или трещины, и, вообще, жили своей таинственной ночной жизнью, совершенно непонятной для простого пса, найденного в строительных джунглях Амишава. Так бы и жил он, постепенно становясь взрослым, мудрым, скучным, язвительным стариком, облепленным мухами, но гораль
[31]
распорядилась иначе. Подослав юркое, сверкающее сталью существо.
Сотворив свое жестокое дело, змея погибла на месте от пули младшего брата хозяйской жены. У большинства мужчин, живущих в этих краях, имеется документ на ношение и использование оружия. Неведомо, обладал ли таким документом волоокий красавец Йоси, но блеснувшее в смуглой руке сразило гадину на месте, и тут же второй хлопок, истаявший в зное, обездвижил ее жертву.
Неловко вывернув плечо, щенок уткнулся оскаленной мордой в землю, так и не увидев множества зим и лет, не успев соскучиться и одряхлеть в этом медвежьем углу.
Три дня и три ночи оплакивали хозяйские дети погибшего пса, пока не привели нового – легконогую юную овчарку с умными глазами, посаженными чуть раскосо и оттого напоминающими газельи.
Овчарка с персидскими глазами возлежала на жесткой подстилке, шевеля чутким ухом, ноздрями втягивая доносящиеся с хозяйской половины запахи жареного мяса.
Близился шабат. Жгли костры, пылали жаровни. Во главе стола сидела хозяйка, когда-то красивая, но теперь расплывшаяся после множества родов, с небрежно охваченной обручем пепельной гривой, она покачивала на коленях мирно сопящего младенца, тугощекого, как и она сама, и, подперев ладонью голову, вслушивалась в несколько хвастливый рассказ младшего брата.
Сидящие за столом громко разговаривали и смеялись, пытаясь перекричать музыку мизрахи, доносящуюся из глубины двора.
Мясо на огне удалось на славу, шабат начался минута – в минуту, с первой звездой.
Набегавшиеся за день дети мирно раскинулись на топчанах, разбросав смуглые руки и ноги, разметав каштановые, черные, золотые головы по жарким подушкам. От смешанных браков – рождаются красивые дети. Хозяин, немного криволапый, деревня деревней, выходец из благословенной Персии, и жена его, дочь польского еврея, соединившего судьбу с репатрианткой из Марокко, произвели на свет человек шесть или семь. Пока, спящие тут и там в тишине августовской ночи, они прекрасны. Особенно младший, трехлетний, с ни разу не стриженной копной золотистых кудряшек. Собственно, есть еще один, но это тинок, младенец, он еще не считается, знай, сосет себе грудь, вцепившись пухлыми пальцами.
Прекрасна южная ночь. Прекрасны спящие дети. Прекрасны застывшие лимонные деревья. И гордая луна над домом улыбается горько. Наблюдает из своего далека, стережет разноцветные сны.
И только тень арабского щенка – мечется по обожженной земле, не находит покоя. Безутешная собачья душа парит над заброшенным пустырем, над остывающими углями мангала, парит и скулит, распластав неуклюжие израненные колючками лапы. Пытается вспомнить свое имя. Короткое, как удар хлыста. Кальб. Что в переводе с арабского – кэлев
[32]
.
