Эля Шварц – счастливая мать. Тёплые ручейки растекаются по телу, оставляя липкие белёсые следы – молоко всё прибывает, и конца этому нет, а Перл – жемчужинка дремлет на подушке, – глаза закрываются, – чёрт бы побрал Нехаму с её ведром, – Элькина щека касается подушки, ей снятся молочные реки и кисельные берега.
Птица Боаз играет в войну
Ой, я не выдержу, – шумная, с овечьим вытянутым лицом, у неё не достает переднего зуба, и, время от времени, спохватываясь, она плотно припечатывает ладонью рот. У Симы Чижик больное сердце и длинный язык, от её бесконечных стенаний и упрёков муж, лежебока и бездельник, лишь выразительно крутит пальцем у виска и сплёвывает под ноги. Давно остались позади благословенные времена, когда юная Сима стиснула в кулачке сердце Абрашки Чижика. Один за другим в душной спальне зачинались Эстерка, Давид, Шейндл, и, конечно, младший, мизинчик, ясноглазый, с двумя макушками, счастливчик Боаз, – ой, он загонит меня в гроб, – никто уже не упомнит, когда вырос этот мерзавец, чтоб он был мне здоров, когда этот ангелок оборотился шельмецом с приклеенной к нижней губе папироской, говорила мне мама, это дурная семья, дурная кровь, сначала он ободрал все штаны о соседские заборы, и оборвал все яблоки и сливы в соседских садах, потом перетискал всех соседских девчонок, а сегодня торгует палёным товаром. Водит в дом шикс, его не волнует шабес, в доме пахнет разорением и стыдом, а его папаша, старый идиот, сидит на лавочке, чешет языком и греет старые кости.
Бедная Сима и не подозревает, насколько далеко зашло её сокровище, – если с Анелей, горничной Кислевских, его не раз видели и на Слизкой, и на Хмельной, и даже, бог простит, на еврейском кладбище, то ни одна живая душа не держала свечку в роскошной спальне вдовы зубного техника Перчика – Мирьям Перчик, полногрудой, волоокой перезревшей дамы с явственным пушком над хищно вздёрнутой верхней губой. Никто не видел, как лёгкая тень Птицы промелькнула в окошке одной почтенной женщины из набожной семьи, этакой домоседки и скромницы. Сима с тревогой вслушивается в ночные шорохи и облегчённо вздыхает, когда, наконец, хлопает входная дверь, и от шлёпанья босых ног по полу долгожданный покой овладевает её измученным сердцем, – мальчик возвращается домой, и потому на обеденном столе его всегда ждет тарелка, накрытая салфеткой, – целый день без горячего, так и до язвы недалеко, типун мне на язык, – Сима со вздохом переворачивается на другой бок и долго еще шевелит губами, пока в доме окончательно не воцаряется тишина.
Боаз Птица играет в войну. Угостить караул папироской, хлопнуть по медвежьему плечу туповатого Стася или Войтека, или законопослушного исполнительного Гребке, – Стась топчется у ворот, ожидая смены, а жрать-пить охота, а еще девку, горячую такую оторву, и чтоб всё было при ней, – пятернёй Боаз отбрасывает непокорную прядь со лба, взлетая, она пружинит и распадается на волны, на губах налипшая соломинка, и взгляд из-под торчащих стрелами ресниц – нагловатый, самоуверенный, такому невозможно отказать.
Пусть ребе бормочет свои молитвы и раскачивается из стороны в сторону. Пока он поверяет свои торопливые просьбы господу, Боаз угощает охранника, и его сменщика, и сменщика его сменщика, – он не скупится на хлопки и папироски, и в карманах у него не только пачка сигарет.
Улыбка ее точно влажная рана, а в зубах ее алый цветок, и уже не Рейзл зовут её, а Джин Харлоу или Марика Рёкк, – и где-то там, в освещённых софитами залах платиновой волной блистает Марлен Дитрих, – а здесь, на пыльных подмостках, под свист и улюлюканье, – улыбаясь пьяным полицаям, упирала маленькие белые кулачки в стянутые жгучим шёлком бёдра моя тётя Рейзл, и пальцы мои не попадают по клавишам, – потому что господа немецкие офицеры, панове, польские полицаи, ребятки из юденрата, пьяные в дым, вдруг цепенеют и напряжёнными мутными зрачками водят по молочно светящимся икрам с высоким подъёмом, – Рейзл отводит золотую прядь со лба и улыбка её поджигает огрубевшие мужские сердца и раздувает в них пламя, краешек платья ползет вверх, обнажая точеное колено, округлую ляжку, а я вижу позвонки на напудренной спине, родинку на затылке. Боаз смотрит на Рейзл, Рейзл смотрит на Боаза, и длится это мгновенье. Бокал вина она прикладывает к пересохшим губам и, пританцовывая, возвращается в зал. В залитых шнапсом и зубровкой глазах господ офицеров и нижних чинов отражались сотни маленьких лукавых Рейзл, – как ты, курче, – вполоборота, едва слышно произносит она, и даже не слова, а так, дуновение, и пальцы мои разбегаются по клавишам, а моя тётя Рейзл, нет, уже не тётя, а блистающая Дина Дурбин, пробирается к столику и, подхватив подол платья, садится, высоко закинув ногу в прозрачном чулке, и тут же с десяток зажигалок, о, прошу, пани, – колечки дыма из густо закрашенных губ и трепещущих ноздрей, а Птица кивает расторопному официанту, – неси, Марек, еще.
* * *
Девочки танцуют на идиш, – вертлявый человечек, прижимая пухлые руки к груди, пятится задом, – мне видна его круглая спина и потный гладко выбритый затылок.
Девочки танцуют на идиш, повторяет он растерянно по-немецки, затем по-польски, в зале становится тихо, слава богу, никто не заметил оплошности, – взвизгнула скрипка, а я всё медлю, – плечи мои сотрясаются от идиотского смеха, – наконец, я ударяю по клавишам. Стайка девочек с ярко накрашенными ртами на бледных лицах, в трико телесного цвета, рельефно обозначающем каждую впадинку и складку. Они поют свои сладкие песенки, смешно двигая худыми руками и ногами, – Птица Боаз стоит у стены, а известная каждому дураку в Варшаве Дина Дублин медленно подымается по крутой лесенке, а за ней, пошатываясь и хватаясь за поручень, придерживая кобуру на бедре, тащится вислозадый Гребке.
Пальцы ударяют по клавишам, пока девочки поют свои глупые песенки на идиш. Я не думаю, совсем не думаю о том, что меж раскинутых белых ног моей тети бьется будто припадочный Фридрих Гребке, а у стены стоит мрачный Птица, усмехаясь чему-то недобро. Плечи мои подрагивают от идиотского смеха, – ведь я еще не знаю, что в этот самый момент в окнах дома номер семь на Налевках зажигаются огни, мои родители спускаются по полутёмной лестнице во двор, мама кутается в шерстяной платок, а папа, покашливая, придерживает её под локоть, ничего, ничего, – повторяет он, – он крепко сжимает в руке маленький чемоданчик, а у стены дома уже стоят притихшие соседи, папа растерянно кивает профессору Малиновскому, ему неловко мятой сорочки, – я ведь еще не знаю, что в этот самый момент крепкие руки Шимека опускают в канализационный люк Романа и Елку, а за ними – еще пятерых девчонок Зисла, а после Шимек спускается сам, а на руках его дышит сладким молоком маленькая Перл, иудейская принцесса.
Она не заплачет ни разу, до самого конца, а по другую сторону тоннеля – её примут руки голубоглазой Анели из Жолибожа.
Я продолжаю играть слащавые песенки и мазурки, а Боаз Птица улыбается мне из зала, – держись, мол, малыш, где наша не пропадала, – ведь он не знает, что в эту самую минуту ворчливая Сима Чижик, всплеснув истёртыми многолетней стиркой руками и коротко вскрикнув, шагнёт в вечность, чтоб быть поближе к своему своенравному и непримиримому богу, а вслед за нею, сжимая ладонями переполненную грудь и улыбаясь безумной улыбкой, туда же взлетит счастливая Элька Шварц.
