— Я бы не согласился работать на такого типа и пять минут! — Гарри подпрыгнул и раздавил жестянку, словно это была голова Освальда Мосли, после чего, как мальчишка, пробежался по бордюру, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие.
— Что ж, ты — не я, и тебе не нужно беспокоиться о том, чтобы прокормить четверых детей и свекровь. Деньги, которые я зарабатываю, позволяют нам не умереть с голоду, а остальное мне безразлично.
— Есть еще такая штука, как умереть стоя или жить на коленях, — чуточку выспренно произнес Гарри, чем напомнил ей Тома.
Наступила очередь Молли рассмеяться.
— Ради всего святого, Гарри! Я работаю не на Гитлера или Мосли, а всего лишь на девяностолетнего старика, который едва переставляет ноги. Иногда я боюсь, что он умрет и я потеряю десять шиллингов в неделю. Я надеюсь только, что мистер Петтигру проживет до тех пор, пока я не перестану нуждаться в его деньгах.
— Мне нравится, как ты смеешься.
Гарри остановился, загораживая ей дорогу, и взглянул на нее так, что сердце на мгновение замерло у Молли в груди. Они дошли до конца улицы, где еще не было фонарей и булыжник мостовой блестел в лунном свете. Прежде чем Молли успела сообразить, что происходит, Гарри поцеловал ее в губы. Она оттолкнула его на долю секунды позже, чем следовало бы.
— Не смей больше так делать! — резко бросила Молли.
— Разве тебе не понравилось? — Похоже, он удивился.
— Нет.
Она развернулась на каблуках и, не оглядываясь, быстро зашагала обратно к дому.
Войдя внутрь, Молли обнаружила, что Ирен уже легла. В расстроенных чувствах, надо полагать. Налив себе чашку остывшего чая, Молли отнесла ее в гостиную. Если она не закончит сегодня пару перчаток, чувство вины будет грызть ее и она не сомкнет глаз. Молли зажгла газовый рожок, задернула занавески и тут обнаружила, что сердце гулко стучит у нее в груди. Гарри Бенедикт был вторым мужчиной, поцеловавшим ее в губы, и она устыдилась своего поведения.
— Том, — безо всякой причины вдруг застонала она в голос. — Ох, Том!
Руки у Молли дрожали так сильно, что она не могла вдеть нитку в иголку, не говоря уже о том, чтобы шить. На ладони, там, где она уколола ее чуть раньше, виднелось пятнышко крови. Пожалуй, надо вымыть руки.
— Я не люблю его, — прошептала Молли, — но он заставляет меня чувствовать себя женщиной.
Прошло уже много времени с тех пор, как это случилось в последний раз, когда мужчина желал ее и говорил ей, что она выглядит очень мило. Том уверял ее, что она красавица.
Отворилась дверь, и в комнату тихонько скользнула Броуди. Ее маленькое личико раскраснелось. Она плакала.
— Одуванчик не вернулся домой, — пролепетала девочка. — Я звала его, звала и даже звенела его блюдечком на ступеньках, но он так и не пришел. Бабушка отдала ему червяков, и я слышала, как его тошнило во дворе. Мне кажется, он умер!
Молли посадила дочь на колени; тельце Броуди было горячим и потным.
— На самом деле, родная, это были не червяки, а мясной фарш, хотя и не очень хороший. Наверное, Одуванчик съел что-то еще, отчего его стошнило. — Кот очень любил рыться на помойках. — Он обязательно вернется. Разве до сих пор он не возвращался?
— Возвращался, но я очень за него боюсь, мамочка.
— Я знаю, Броуди. Мы все боимся за него.
Но не так, как младшая дочь. Броуди любила Одуванчика, как только мать может любить свое дитя. Молли страшно было подумать о том, что с котом могло случиться что-то плохое, потому что тогда сердечко Броуди будет разбито. Она была чересчур впечатлительной и чувствительной, как, впрочем, и Джо. Обоих легко было обидеть, и они не годились для жизни на Тернпайк-стрит, где дети должны быть сильными и закаленными, вроде Меган и Томми. Вид грустного заплаканного личика Броуди надрывал Молли душу.
— Знаешь что, родная, а давай я сделаю нам по чашке какао?
Нечасто ей выпадала возможность провести время наедине с младшей дочерью. А перчатки она дошьет завтра.
— Вы опоздали, — со злостью заявил мистер Петтигру, когда Молли пришла к нему на следующий день.
Впрочем, он говорил это каждое утро, и она неизменно отвечала ему одной и той же фразой:
— Нет, я не опоздала. Часы на Лондон-роуд показывали без четверти девять, а ваши, должно быть, спешат.
Высокие напольные часы в деревянном корпусе, на которых было десять минут десятого, втиснулись между гигантским буфетом — его полки вздымались чуть ли не до потолка — и столь же устрашающих размеров платяным шкафом. Кровать мистера Петтигру, которую он покидал только для того, чтобы наведаться в туалет, стояла под окном. Круглый столик сбоку был покрыт темно-коричневой ворсистой скатертью и завален газетами, с которыми мистер Петтигру наотрез отказывался расставаться, пока они не обретали месячную давность. Молли часто приходилось рыться в них, дабы отыскать статью, которую он непременно желал прослушать вновь.
— Хотите чашечку чая? — предложила она.
— Хочу, и сделайте его покрепче. Вы же знаете, что я предпочитаю крепкий чай.
— Поэтому я всегда завариваю его крепким, — отозвалась Молли и отправилась в кухню, где Филомена оставила поднос с двумя чашками и блюдцами, вазочкой с кусковым сахаром, маленьким кувшинчиком молока и тарелкой сухого печенья, которое мистер Петтигру всегда ел с большим удовольствием.
Эта комната с ярко-желтыми стенами и симпатичными занавесками в цветочек разительно отличалась от той, в которой мистер Петтигру провел последние годы, но он не позволял сдвинуть с места ни единого предмета мебели или хотя бы сменить жуткие оливково-зеленые обои в темно-синюю полоску на что-нибудь более симпатичное. Даже потолок, который, похоже, не белили с начала века, оставался, по его требованию, отвратительного грязно-желтого цвета. Большой дом на Копперас-Хилл после его кончины должна была унаследовать Филомена, старая дева лет сорока, владевшая долей в ювелирном доме в Саутпорте.
Молли вернулась с чаем.
— Он такой крепкий, что в нем стоит чайная ложка, — жизнерадостно заявила она, но удостоилась лишь кислого взгляда в ответ. — Какую газету почитать вам сегодня утром? — осведомилась она.
— «Геральд», — проворчал мистер Петтигру. Он никогда не называл ее по имени. — Что пишут в заголовках?
— «Гитлер запретил браки между евреями и немцами», — прочла Молли.
— И правильно сделал. — Старик уставился на нее выцветшими глазами, которые почти ничего не видели. — Вы еврейка?
— Нет, я ирландка. Неужели вы не слышите этого по моему акценту?
—Ирландцы ничуть не лучше евреев, — проворчал он.
Молли с трудом подавила желание выплеснуть чай ему в физиономию, вовремя напомнив себе, что перед ней старый инвалид и что его замшелые тошнотворные жизненные устои ничего не значат для нее.
