Все готово. Лошади у крыльца. Еще последние порывистые, тоскливые объятия, последние поцелуи…
Вот первый роковой оборот колеса, второй, третий… Отъезжающие машут платками. Все дальше и дальше в страшное, туманное неизвестное отходят эти светлые флажки, все уменьшаются, тускнеют они, становятся едва заметными, светлыми пятнами. Вот исчезает и последняя светлая точка.
Темно, холодно, пусто стало в осиротевшем гнезде; впервые вылетели из-под заботливого материнского крыла два выхоленных дорогих птенчика, выпорхнули в широкую холодную даль, в тревожное и бурное житейское море.
Крепко обнялись Троянова с Марьей Львовной. Особенно близки стали они друг другу: о чем плакала, скорбела одна, уже осиротевшая мать, перед тем с этой минуты начало неустанно трепетать сердце другой.
Прильнув к плечу Василисы, вздрагивая всем телом, неудержимо рыдала Женя. Плакала и сама Василиса, тщетно пытавшаяся успокоить девочку; плакала вся прислуга, вся дворня, будто застывшая на тех местах, на которых оставила их отъехавшая коляска. Не расходясь и не сводя глаз с длинной аллеи, стояла толпа, словно ожидая еще чего-то.
А слезы текли и текли, дружные, обильные. Кажется, с самого первого дня своего существования еще не видывало таких слез прежде счастливое и беззаботное Благодатное.
Глава 8
Давно уже сбросили густолиственные хранители Благодатного свои причудливые осенние наряды. На этот раз они недолго красовались в золотистых мантиях, разукрашенных кораллами: разгневанная осень преждевременным холодным дуновением самовластно сдернула с них позолоченные кружевные ризы. И они падали, осыпая подножия своих владык пурпурным и янтарным дождем, взвиваясь и кружась пестрыми стаями по еще зеленой траве, по усыпанным гравием дорожкам.
Расходившаяся осень свирепела все больше, все гневней, грозней становилось ее дыхание: сердитой рукой она срывала последние поредевшие покровы со стыдливо жавшихся друг к другу кустов и деревьев. Поблекли, засохли их разметанные золотистые кудри, их ярко сверкавшие сережки; обесцвеченной серой вереницей с сухим шелестом они носятся по побуревшему газону, по замершим молчаливым аллеям.
Плачут иззябшие, испуганные молодые деревца, и кустарник, потрясаемый безжалостным ветром, роняет обильные прозрачные слезы.
Но гигантские старики-деревья не хотят гнуть гордые головы перед сумасбродным удальцом-ветром; суровые, они злобно шумят, протестуя против совершенного над ними насилия; грозно раздается их недовольный, бушующий ропот. Безжизненна, сера и уныла умершая природа.
Невесело и внутри большого дома в Благодатном.
Целых четыре недели прошло с отъезда Китти и Сережи. За все время от них была получена только одна весточка, привезенная вернувшимися домой сопровождавшими их людьми. Из нее было известно, что тяжелый и не совсем безопасный путь совершен благополучно, что они, целые и невредимые, доставлены к отцу, который сам позаботится об их дальнейшей участи. Вот и все. Одно утешение было у Трояновой, что муж на первых порах не пустит Сережу в пыл сражения, побережет его…
За сына она была несколько спокойнее, но Китти… Разве существует такое место, где не подвергалась бы опасности сестра милосердия? Ее назначение – быть либо в центре очага заразы, либо вблизи свистящих снарядов и залпов орудий, где какое-нибудь шальное ядро, даже случайно залетевшее, может в один миг прекратить жизнь.
Военные события между тем шли своей кровавой чередой. Даже доблестное Бородинское сражение, светлой незабвенной славой озарившее самоотверженных его участников, не заставило неприятеля отступить, не спасло Москву от ее горькой участи. Не отвратило оно от России и страшного, болезненного удара – необходимости сдать врагу этот дорогой народному сердцу город, златоглавую Первопрестольную, со священным Кремлем, гробницами царей, чудотворными иконами, святынями, – эту сокровищницу русской земли. Снова было принесено в жертву многострадальное сердце страны, уже столько раз своей кровью, своими муками спасавшее могущество и славу России.
После того как французы заняли Москву, положение окрестных местностей стало далеко не безопасным. Разношерстная, сбродная наполеоновская армия, опьяненная успехом, жадная до легкой наживы, не довольствуясь уцелевшим имуществом столицы, расхищенным ею, сновала толпами по большим дорогам, бесчинствуя, грабя и наводя ужас на помещиков. При таких условиях не могло быть и речи о правильной пересылке и получении писем от находившихся на полях сражений.
Хотя Благодатное стояло в стороне от пути следования французской армии, тем не менее старик Сазонов, друг и приятель Трояновой, убеждал ее перебраться в их другое имение, находившееся в Псковской губернии. Но Анна Николаевна наотрез отказалась. Неизбежной, очевидной опасности не представлялось, здесь же, по крайней мере, она была ближе к Москве, ближе ко всем событиям, совершавшимся там. Сюда нет-нет да и могла проникнуть какая-нибудь случайная новость, какая-нибудь неожиданная радостная весточка.
Сведения, действительно, проникали, но, Боже, как далека была от них радость!
В большинстве случаев новости привозили люди, окольным путем пробравшиеся в Благодатное, или спасшиеся из занятой врагом Москвы, или случайно встретившиеся с очевидцами, а иногда сами невольные свидетели какого-нибудь зверства, грабежа или насилия, учиненного французами.
Так однажды пришло известие, что под Бородином убит Андрей, муж красавицы Катерины, отец пятерых малюток; другой раз, что французы искрошили Василия, младшего и единственного уцелевшего в живых сына старухи Варвары, жившей на самом краю деревни. Те же люди привозили чудовищные рассказы о жестокостях, чинимых бродячими французами над беззащитными детьми и девушками.
От этих, быть может, даже и сильно преувеличенных рассказов злоба накоплялась, росла; ненависть закипала в сердцах, и страстные проклятия сыпались в адрес «иродова племени», «проклятого нехристя», «басурмана француза».
Женя казалась совершенно подавленной. Она заметно похудела и вытянулась за последнее время. В расширенных карих, без блеска, глазах застыло выражение вечной тревоги и какой-то растерянности. Отсутствие Сережи и Китти, неизвестность относительно того, что делается с ними, долетавшие известия о смерти того или другого знакомого, россказни о зверствах французов – все накладывало свою тяжелую печать на восприимчивую натуру девочки. Но, видимо, что-то еще, ее собственное, тайное, недоступное постороннему глазу тяготило это детское сердечко.
Жене, действительно, было очень тяжело. Необузданные, взбалмошные слова, сказанные Сереже в минуту раздражения, не дают ей покоя; они так и звучат в ее мозгу. Иногда ночью девочка лежит с широко открытыми глазами, а слова звенят и звенят.
«Боже, Боже, что теперь с Сережей? Где он? – тоскливо думает она. – Вдруг с ним уже случилось что-нибудь? Может быть, вот теперь, сейчас, в эту самую минуту?»
Объятая ужасом, девочка вскакивает, садится на кровати, охватив рукой колени, опирается на них подбородком и думает свою невеселую думу.
