«Вдруг Бог запомнил мои слова и, чтобы наказать меня, исполнит то, что я сказала? Господи, забудь! Господи, прости!.. – беззвучно молит Женя. – Ведь тогда я, одна я буду виновата в том, что случится с Сережей, я, которая так любит, так любит его… Что ж тогда делать, что?»
И в воображении девочки вырисовывается отдаленный, глухой уголок сада, холодный темный пруд, окруженный ракитами и вечно плачущими ивами.
«Тогда туда, в середину, – решает Женя. – Больше ничего не остается. А с мамой, с мамой что будет? Как она переживет несчастье с Сережей? Моя мамочка, моя милая, бедная мамочка! – несется дальше тоскливая мысль. – Она не перенесет, не забудет, а мне никогда, никогда не простит и совсем-совсем разлюбит. Она и теперь уже больше не любит меня…»
Девочке мерещится скользящий, словно уплывающий куда-то взгляд Трояновой, ее рассеянные ласки и молчаливость. С лихорадочным напряжением Женя следила за матерью и во всех этих признаках острой тревоги за участь детей, величайшей, ни на секунду не покидавшей женщину озабоченности видела охлаждение к себе.
Тоска сжимает сердце Жени. Босиком, в одной рубашонке, девочка бросается на колени перед киотом.
– Господи, забудь, забудь, прости! Помилуй, спаси и сохрани Сережу! Спаси маму, спаси меня, всех нас спаси! Сохрани мне любовь мамы, чтобы как прежде, как раньше любила меня… – страстно молит девочка, с орошенным слезами лицом кладя несчетные земные поклоны.
Женя вся закоченела, холод подергивает ее плечи. Она уже собирается лечь в постель, но вдруг волна горячего раскаяния, жалости, любви к матери, потребность сейчас, сию минуту открыть ей все, чем переполнено сердце, прижаться к ее груди неудержимо овладевает девочкой.
Девочка, по-прежнему босая и неодетая, проходит комнату, отделяющую спальную матери от ее, и приоткрывает дверь.
Тихо и почти совсем темно.
«Неужели спит?» – недоумевает Женя.
Сон так далек от нее самой, что она не представляет себе, как может спать другой человек.
Но Троянова не спит, ей не спится. Тяжелые, тревожные грезы наяву – вот всегдашние неизменные посетители этих томительных, длинных ночей.
– Кто там? – спрашивает она.
Ответа нет, но в то же мгновение Женя оказывается на коленях у кровати матери.
– Женечка, ты? – удивленно и встревоженно говорит женщина. – Ты вся дрожишь, ты совсем холодная. Что с тобой, детка? Ляг скорей ко мне под одеяло, обогрейся… – она приподнимается, чтобы дать место дочери.
– Нет, нет, я не могу, не смею лечь около тебя. Я только тут, на полу… Пока ты не простишь, не скажешь, что можешь простить меня… – задыхаясь, страстно и торопливо говорит Женя. – Ты ведь слышала, ты помнишь, что я сказала тогда, когда Сережа собрался ехать на войну? Такое страшное, ужасное… Мамочка, простит ли Бог, забыл ли Он мои слова? А если помнит, если накажет, и тогда… – девочка не может договорить. – Тогда, тогда и я жить не буду, тогда я туда, в пруд… Бог не простит, и ты, ты никогда не простишь, совсем, совсем разлюбишь… – больше девочка не могла говорить.
– Христос с тобой! Что ты сказала, Женя? Разве можно даже думать о таких вещах! Ведь это грех, великий грех! Успокойся, моя крошка, успокойся, моя маленькая. Господь, конечно, давно простил, забыл твое необдуманное слово. Он так милосерден, а ты так горячо, так искренне каялась, так выстрадала свою вину. Он сохранит нам нашего дорогого Сережу, будем надеяться, будем верить. А теперь ляг, ляг скорее ко мне под одеяло, ты вся дрожишь, еще простудишься, заболеешь!
Женя хотя и слабее, но все еще упиралась.
– А ты, ты простила, да? И любишь? Скажи же, скажи скорее, любишь?..
– Люблю, крепко люблю свою хорошую, славную дочурку, только, ради Бога, ложись скорее, я так боюсь, вдруг ты заболеешь.
Через секунду девочка лежала, нежно прижавшись к Трояновой. Все тревоги, печали, все страшные видения и укоры совести – все, словно по волшебству, поплыло куда-то далеко-далеко. Свободно вздохнула стесненная грудь, теплом и любовью повеяло в измученное сердечко. Давно уже так крепко, сладко не спала она, как в эту ночь, на плече горячо любимой и – теперь Женя сознавала, чувствовала это – любящей ее матери.
Но не одна эта тревога давила Женю, была в душе ее и другая наболевшая точка. Когда пришло известие, что убит Андрей, оно страшно поразило Женю. Как хорошо помнила, как любила она этого рослого, веселого чернокудрого мужика, работящего и трезвого; он был всеобщим любимцем, первый балагур и запевала в деревне.
Женя прекрасно знала и его жену, Катерину, статную, чисто русскую красавицу со смеющимися карими глазами, с приветливой улыбкой, открывавшей крупные белые, как миндаль, зубы. Знала и ее пятерых всегда чистеньких, кудрявых, черноволосых и смуглых, как цыганята, ребятишек. Семья эта считалась на селе образцовой, и старухи всегда ставили Катерину в пример своим ленивым и неопрятным снохам.
Знала Женя, как нежно любила Катерина мужа, как тосковала, прощаясь с ним. Помнила, как он, молодцеватый и сильный, в числе первых бодро, почти весело шел на войну, как лихо звучали его угрозы в адрес ненавистного неприятеля. Все особенно ярко вставало перед Женей, и глубокая жалость к бедной овдовевшей женщине охватила ее.
Наскоро одевшись, она в сопровождении верной Малашки почти бегом направилась в деревню, к знакомой избе.
Катерина сидела, безнадежно уронив на колени свои сильные загорелые руки. Она даже не поднялась, когда Женя вошла. Тонкие губы были плотно сжаты; большие глаза наполняли крупные горькие слезы.
Они катились по красивым щекам, по круглому подбородку и, срываясь с него, падали тяжелыми каплями на сарафан, спеша очистить дорогу новым и новым струям, безостановочно следовавшим друг за другом.
Прижавшись к матери, пряча в ее плечо свои заплаканные мокрые лица, стояли двое старших детей. Трое младших, забившись в уголок избы, сидя на полу, тоже вытирали слезы со своих печальных мордашек.
– Катеринушка, милая, бедная, славная ты моя! – ласково проговорила Женя, почти плача сама при виде этой трогательной, грустной картины. – Боже, Боже, как это ужасно! Андрей, такой молодой, такой веселый, такой здоровый, и вдруг!.. Не плачь, бедная, не плачь, родная моя! Ты подумай, как хорошо, как славно он умер. Он у Бога в раю, где ангелы, где души праведников, где святые… – утешает Женя женщину.
Но от звука ласкового голоса, от теплых слова участия еще обильнее, еще торопливее катятся слезы Катерины. Глухое рыдание поднимает ее высокую сильную грудь, потрясает молодое тело. Горе матери усиливает плач малюток.
Женя смотрит на эти примостившиеся в уголке черненькие кудрявые головки осиротевших ребятишек, и острая жалость, любовь, желание чем-нибудь утешить их охватывают ее.
И вот девочка уже среди малышей, рядом с ними на полу. Она обнимает, гладит по головке, целует эти заплаканные, печальные мордашки.
– Не плачь, не плачь, миленький, не плачь, мой мальчик! – успокаивает она то одного, то другого. Вот лучше послушай, что я тебе скажу, хорошее-хорошее скажу. Когда я следующий раз приду, я принесу вам всяких игрушек, хотите? Много-много всяких игрушек и гостинцы тоже. Ты любишь гостинцы? И ты тоже? И ты? Вот и отлично, я вам принесу вкусного-превкусного, – обещает Женя.
