— Скажите, что вы в нем находите?
Это было стандартное клише, но я не хотел, чтобы и на этот раз меня поняли превратно.
Мэриэн помрачнела и задумалась. Сначала она облизнула нижнюю губу, а потом ее прикусила. Она покашляла, словно собиралась ответить, еще немного помолчала и тоже ответила избитым клише:
— Это трудно объяснить.
— Постарайтесь.
— Ну, вы же знаете, какой он…
— Только в некоторых частях.
На этот раз она покраснела.
— Я не это имею в виду. Он пленяет. Он может заставить почувствовать тебя самой важной персоной в любой компании — так, словно ты единственный человек. Конечно, если не делает свои проклятые заметки в блокноте.
— Он действительно хорошо говорит.
— Это не все. Если ты скажешь о, ну, например, о Караваджо, то он обязательно видел «Прорицателя», и ты можешь поговорить об этой картине. Или о флагах Джаспера Джона. Или о том, сколько тмина надо положить в перец. Можно говорить о санитарных нормах при уничтожении мусора, и окажется, что он разбирается и в этом.
— Вы и об этом говорите?
— Перестаньте! Вы же понимаете, что я имею в виду. Не будьте как Макс.
— Прошу прощения. Вы правы. Я знаю, что вы имеете в виду. — Поскольку мы пустились в откровенности, я тоже сделал признание: — Он и меня очаровывает.
Она посмотрела на меня, округлив глаза. Еще одна полисемантическая извращенность.
— Мм, за исключением некоторых частей.
— Будьте серьезны.
Итак, мы были серьезны в течение десяти минут, говоря о том, какими невнимательными и черствыми могут быть мужчины и насколько легче в Оксфорде мужчине познакомиться с женщиной, чем наоборот. Мы не стали говорить о садизме Макса. Я пошутил, что в этом городе суженого легче встретить в церкви, чем в прачечной самообслуживания. Она спросила, не знаю ли я каких-нибудь красивых мальчиков-хористов. Я пообещал, что буду искать, но что я беру за службу десять процентов — десять процентов того, что она хочет знать. И вот в таком духе мы и общались. Между нами ничего не происходило. Все шло так, как мне хотелось. Если бы меня сильно потянуло к Мэриэн, а я могу признаться, что отчасти так оно и было, то в этом было бы что-то нездоровое. Во всяком случае, в моем положении и в нашем маленьком городе. Когда я наконец посмотрел на часы, было уже половина седьмого. Я сказал, что мне пора идти, и поставил чашки в мойку.
В проеме она положила мне руку на плечо и одарила быстрым поцелуем, а потом подтолкнула к двери. Я прошел половину лужайки, когда до меня дошло, что я без машины. Мэриэн, привыкнув к тому, что Макс везде и всюду ездит на велосипеде, должно быть, просто забыла об этом. Мне не хотелось возвращаться — портить эффект прощального поцелуя. Поэтому я решил пройти пешком, тем более что идти надо было немногим больше мили.
Я прошел полдороги, когда меня остановил автомобильный клаксон. Это был Эрик Ласкер в своей новой машине, «шеви-нова», ехавший в опасной близости к полосе встречного движения. Он опустил стекло:
— Привет! Вас подбросить?
Я прикинул все за и против. Конечно, если я поеду с Эриком, то скорее попаду домой. С другой стороны, я был уверен, что он начнет втягивать меня в какой-нибудь очередной политический крестовый поход. В последний раз, когда мы с ним беседовали, я поймал себя на том, что подписался на десятимильный забег в поддержку Гринписа. Разговор с Эриком — истинным выпускником британского Оксфордского университета — являл собой образчик высокого наслаждения. Он читал телефонную книгу с лучшим произношением, чем средний американец декламирует Шекспира. Но было одно но — ко всему он примешивал политику. Его преподавание было насквозь пропитано политикой, при покупках он руководствовался обоснованным экономическим выбором, и конечно же его секс тоже был пропитан политикой (недавно он порвал со своей подругой, с которой не сошелся во взглядах на международную амнистию). Если вы обедали с ним, то он мог начать рассказывать, какая часть вашего меню доставлена из стран угнетенного третьего мира.
Я отрицательно махнул рукой, но Эрик подумал, что я прошу его остановиться, что он и сделал. Он высунулся из окна, заплатка на локте пиджака должна была свидетельствовать о симпатиях к пролетариату его владельца. Он воспроизвел в увеличенном масштабе ухмылку у «Теда и Ларри».
— Хотите незаметно улизнуть домой? Садитесь, садитесь.
Вот черт. Я поразмыслил: стоит ли пускаться в объяснения?
— Я только что вышел от Мэриэн… — начал я.
— Держу пари, что так и есть. Как принято, пошлепали и пощекотали друг друга?
— Нет, говорили об одном общем друге.
— Ах да, у вас есть старый общий друг. Это то, что вы будете рассказывать жене? — На лице его появилось выражение, которое британцы называют ослиной улыбкой.
Если я уйду, это возбудит еще большие подозрения, поэтому я просто сел в машину. Но вероятно, мне следовало все же хотя бы попытаться стереть с его лица эту идиотскую ухмылку.
— Все было совсем не так, как вы думаете, Эрик. — Это было единственное, что я сумел сказать.
— Как скажете.
— Мы тронулись, и у Эрика тут же возникли проблемы с автоматической коробкой передач. Мы едва не столкнулись с двумя девушками, решившими заняться после обеда энергичной ходьбой. Эрик им дружелюбно посигналил. Они помахали в ответ — это были наши бывшие студентки. Будучи главным и единственным преподавателем творчества Шекспира в кампусе, Эрик учил этому предмету практически всех студентов все три года, что прожил здесь.
Главная проблема заключалась в том, чтобы отвести удар от себя, но так, чтобы не поползли сплетни о Максе. Но прежде чем я успел что-нибудь придумать, Эрик показал рукой в сторону заднего сиденья:
— Слушайте, там лежат листовки, которые я должен завтра распространить. Возьмите одну.
— Спасибо, но знаете, мне и без этого есть что почитать.
— Какой абсурд. Это займет у вас всего лишь пару секунд. В субботу на площади будет митинг в защиту Сальвадора.
— О! — Мне хотелось побывать на митинге не больше, чем увидеть у моего крыльца пятерых продавцов щеток Фуллера. Помнится, однажды я подписал одну из петиций Эрика, и после этого мне пришлось отдать деньги на революцию в Эфиопии. Но может быть, если я возьму листовку, это отвлечет его от Мэриэн. Мне захотелось открыть дверь и выйти, хотя мы и ехали со скоростью миль этак двадцать в час.
— Да, я действительно думаю, что сотрудники кафедры должны прийти. Это абсолютно необходимо. Боже, там творится такое. У меня есть литература, я покажу вам… сейчас, куда же я их дел?
Машина совершила плавный зигзаг, пока он лазил под мое сиденье, потом под свое, прежде чем отыскал нужные листки под передним ковриком. Я взглянул на памфлет и даже пробежал его глазами, чтобы доставить ему удовольствие. Политические заключенные, лагеря пыток, военные «миротворцы», эскадроны смерти. Я тяжело вздохнул, понимая, что мог бы принять все это намного ближе к сердцу. Самое ужасное заключалось в том, что этика Эрика была безупречна, и, сталкиваясь с ним, все мы, преподаватели литературы, чувствовали себя виноватыми оттого, что не бежали сей же момент на помощь гондурасским беженцам.
