Следователь в своем рапорте указал, что у Макса было сломано предплечье. Учитывая состояние Макса, это обстоятельство вызывало вопросы. В этом деле вообще было много неясного. Сначала правосудие штата выдвинуло обвинение в преднамеренном убийстве в пылу страсти. Для установления вероятных поводов были назначены предварительные публичные слушания. Обсуждались следующие варианты: непреднамеренное убийство, преступная небрежность, а также принуждение к самоубийству. Максина не могла или не хотела говорить, но до предъявления обвинения дело так и не дошло. Обвинение было снято за отсутствием улик и отчасти, как мне кажется, из простого смущения. «Отвратительное и омерзительное преступление законов природы». Так гласит антисодомитский закон штата Миссисипи, и в этом есть нечто нематериальное. Была даже мысль посмертно обвинить Макса в сексуальном насилии. Особенности этого дела, какими бы туманными они ни были, весьма странно подействовали на многих людей.
Через две недели после того, как с Максины были сняты обвинения, я встретился с Мэриэн, выходившей из Брайант-Холла, где она преподавала летний курс по искусствоведению. Она вновь обрела часть прежней живости — во всяком случае, с тех пор, как я видел ее в последний раз. Была ли эта живость обусловлена духом или плотью, я сказать затрудняюсь. По крайней мере, за это время она не похудела. Было излишним спрашивать, знает ли она о Максе: инцидент, связанный с этой смертью, не мог вечно оставаться под спудом. Но в университете были мощные силы, которые были заинтересованы в его сокрытии — от канцлера до многих более мелких администраторов. Постепенно дело это приобрело характер замятого скандала.
— Полагаю, вы слышали о Максе? — зачем-то спросил я.
— Конечно. — Она изменилась в лице. — Два дня назад я была у Максины.
— Вы у нее были? — У меня, как говорит Сьюзен, опустилась челюсть. — Зачем?
— Я должна была это сделать.
Кивнув, я сделал вид, что понял.
— Вы узнали, что хотели.
— В какой-то степени да. Но ей не разрешают много откровенничать.
— Но сильно ли она нуждается в этом?
— Вы не уловили сути, Дон. Ее подталкивали. — Она положила руки мне на плечи, и я подумал, что она хочет меня обнять. Хватка ее усилилась. Она приблизила ко мне свое лицо. — Если вы будете толкать человека слишком сильно, он в конце концов толкнет вас, и толкнет сильно. — Она оттолкнула меня, но не отпустила мои плечи. Для женщины такого роста и комплекции у нее были сильные руки, но, конечно, это была далеко не та Мэриэн, какую я знал раньше. В прежние времена она была куда больше.
— Так вы думаете, Максину подтолкнули?
Да, конечно, таки было, но что из этого? Многих людей в этой жизни подталкивают, но не все совершают убийство. Или принуждают к самоубийству.
— Или вы думаете, что Макс подтолкнул ее специально?
— Вы знаете это не хуже, чем я. — Она отпустила мои плечи. — Как вы думаете, почему ее отпустили?
— Вам нисколько не жаль Макса?
— Было жаль. Но это было давно и прошло. Сейчас я думаю, как был счастлив этот сукин сын. Он получил то, что хотел, верно?
Я не нашелся что ответить, и она, потрепав меня по волосам, пробормотала:
— Бедный Дон.
Произнеся это, она ушла.
Что еще могу я вам рассказать? Все, что угодно, но не цельную историю. Проблема заключается в том, что критики называют позицией рассказчика, а позиция эта имеет свои ограничения. Она ограничена тем, что рассказчик делает, видит, чувствует, или тем, что он хочет описывать, а что — нет. Я занимаюсь этими аспектами литературы, зарабатывая себе на жизнь. Я могу распространяться на эту тему на двухчасовом семинаре, а могу написать двадцатистраничную статью, смотря по тому, что мне закажут сначала. Но совершенно иное дело — рассказывать историю самому. Что я знаю и когда я ее узнал; как можно полагаться на это, если ретроспективно я с самого начала знал ее омерзительный конец?
Думаю, мне нет нужды вдаваться в подробности этого случая. Полицейские допросили всех нас, и некоторые старались отвечать то, что знали. Но я не стал этого делать. Все, что я могу сказать, — это то, что после всех попыток прокуратуры штата выдвинуть формальные обвинения все они были внезапно сняты. Возможно, это связано с бывшими женщинами Макса, которые наведывались потом в его квартиру и привлекались для допроса. Допросили, в частности, некую Донну, ту самую, которая душилась духами оделанфер и привязывала мужчин к титанической щели между двумя своими грудями. Или, например, Хэтти, которая засовывала во влагалище конфеты, а потом заставляла мужчин их есть. Я не скажу, что в сексуальном плане Макс был больше унижен, чем его добровольные партнерши. Максина прошла курс психотерапии и, насколько я знаю, продолжает лечение у себя дома, в Висконсине. Элейн, видевшая Максину перед ее отъездом из Джэксона, говорила, что та потеряла семьдесят фунтов и вырабатывает свой новый имидж. Я сам этого не видел.
Кафедра истории наняла нового ассистента, и со временем квартиру С-7 занял бородатый, желтоволосый мужчина по имени Оливер Энфилд. Это был вежливый и приличный человек, с особой приветливостью обращавшийся к Сьюзен. Он был настолько любезен, что я думал, не ухаживает ли он за ней; я думал так до тех пор, пока Сьюзен не сказала мне, что он гей. Кажется, женщины разбираются в этих вещах лучше, чем мы, мужчины, но, может быть, это и не так, потому что вскоре с ним стала ходить Элейн. Ходить — такой фигурой речи мои студенты часто обозначают узловую проблему всей мировой литературы.
В качестве сноски: наняв частного агента, Мэтты, наконец, выследили свою дочь Черил, которая все это время жила в Мемфисе. Она не поступила в бордель и даже не жила во грехе, а устроилась работать официанткой. Родители настаивали, чтобы она осенью вернулась в университет, и отец позвонил мне, чтобы я помог ему убедить Черил. Боюсь, что я был груб с мистером Мэттом, но думаю, что он это переживет.
Вилли Таккер вместо университета попал в августе в госпиталь. Как раз перед самым началом осеннего семестра. Сиделка одела его для прогулки и на время оставила одного. В этот момент в сосуды легких попал кровяной сгусток. Вилли начал задыхаться, потерял сознание и упал. Сиделка обнаружила его в таком состоянии десять минут спустя, и больного тут же отправили самолетом в Мемфис. «Вилли — настоящий боец, — заявил в интервью „Дейли Миссисипиэн“ его бывший товарищ по команде. — Он преодолел одну беду, преодолеет и другую». Парня прооперировали и удалили сгусток, и в течение недели наша газета печатала бюллетени о состоянии его здоровья. Но сознание к Вилли так и не вернулось, и он умер от легочной инфекции на следующий день после своего двадцать первого дня рождения. Так как фонд Вилли Таккера стал известен в общенациональном масштабе, его смерть была достойна колонок новостей, и даже «Нью-Йорк таймс» опубликовала некролог. Эта смерть вызвала массу разговоров, затмив жалкий конец Макса.
Так Макс был вычеркнут из памяти города. Никаких больше новостей. Но смерть не останавливает литературоведов (если не считать их собственной кончины, но даже и в этом случае многие из них умудряются публиковаться посмертно). Действительно, только после смерти писателя можно написать его полноценную литературную биографию, то есть тогда, когда открываются его частные архивы. Несколько месяцев назад произвели уборку в кафедральном кабинете Макса. Там было немного вещей: несколько книг, экзаменационные работы и ежедневник, такой же, какие администрация университета раздавала всем преподавателям. Я видел, как швейцар в присутствии Генри Клея Споффорда укладывал эти вещи в большую картонную коробку.
