Почти нет встречающих пароход – только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетеными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро.
– А куры на продажу есть?
– Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть – и та с цыплятами ходит.
* * *
Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек.
Деревня за горой.
Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжелых мешков.
Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки.
Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идем под берегом. Рядом, по гребню горы, идет, идет несметное черное войско тайги.
Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблескивает украшениями в черных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло – и все исчезает.
С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца, – остяк или вогул. А днем их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны…
* * *
Большие села Кондинское и Шеркалы проходим ночью.
* * *
– Это невозможно стерпеть, – наутро говорит Валентин, – сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнем на охоту?
Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами.
За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили – без счету. Промахов у нас, конечно, не было.
«Москва» дает гудок.
Охота начнется сейчас.
И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своем выстреле. Я – потому, что ружье у меня новое, я не привык к нему, не ходил еще с ним на охоту. Валентин – потому, что он вообще еще не охотился с дробовиком.
«Москва» остановилась, сходни поперек пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: еще увяжутся любопытные.
Залитый водой луг. На пригорке – землянка. Мальчик вылезает из нее и прямо направляется к нам.
– Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.
Что ж, кроншнеп – крупнейший из куликов – прекрасная дичь. Мы идем за мальчиком.
Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:
– Влево идите, влево: сейчас там утки сели!
Я делаю вид, что не слышу. Валентин – тоже.
Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.
Ружье само вскидывается к плечу.
«Не буду стрелять, ни за что не буду! – твержу про себя. – Куда, к черту, на такое расстояние!»
Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.
Кроншнепы спокойно продолжают лететь.
– Умирать полетели! – весело кричат с палубы.
– Зачем стрелял? – шиплю я на Валентина.
– Ты первый начал!
Черт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнешь им глотку?
* * *
Трава растет прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.
Валентин бахает где-то далеко: он пошел берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет – засмеет!
Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошел.
И тут замечаю одинокую утку: несется прямо на меня.
– Спокойствие! – говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.
Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.
Мертвая утка с разлету падает в воду шагов за сотню.
Сунулся – зачерпнул воды в сапог.
Оглянулся – до берега целый километр.
Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться.
Пытаюсь бежать – вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе.
Пароход выплевывает облачко пара, дает второй гудок.
Дальше все происходит как в дурном сне.
Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей!
Сейчас третий гудок – и я останусь один, а двухэтажный белый дом – кусочек города – равнодушно уйдет вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый.
Третий гудок – последний!
Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги.
– Подождите!
Вот он наконец, твердый берег. Но уж еле передвигаю ноги. А еще верных четверть километра.
Матросы спускаются – убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня…
Ждут!
Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждет. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждет.
Меня ждет – одного.
Доплелся. Чуть влез на палубу: ноги подгибаются, я весь в поту.
Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину:
– Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное. Кругом улыбочки.
Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога.
Наконец-то можно улизнуть в каюту!
– Чтобы я еще когда-нибудь!..
– Безусловно, – соглашается Валентин. – Если не умеешь стрелять…
Вот ехидный еж! Прошелся по сухому бережку, хлопал, хлопал – и позволяет себе…
И это мне – старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка.
– Я-то все-таки убил одну.
– Покажи.
– Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз.
– Ну безусловно: как раз! Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах – и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врешь?
Лучше я сам на него.
– Ты свою добычу предъяви, старый джигетай.
– Обождать! Это что такое – джигетай?
– Запомни: джигетай значит дикий осел. Старый джигетай значит – старый дикий осел.
– Еще бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют.
И он с торжествующим видом запускает руку под подушку.
Неужели уток набил?
Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак, – на широкой ладони покоится крошечная пестрая птичка.
