Деревья – призраки. Ели с отрубленными лапами, исковерканными стволами, напрочь снесенными головами. Корявые лиственницы с судорожно скрюченными руками. Растрепанные березы со свернутыми на сторону головами. Вечный предел положен тут тайге. Дальше продвигаться деревья могут только на коленях, ползком, прижавшись к земле.
А человек?
А рабочий человек спокойно и деловито строит тут свой завод. Поставил ногу – и шагает дальше.
– Вира якорь! – приказывает Иван Иваныч.
Матросы уже вернулись с берега. Они привезли котлы и бочки консервов.
Максимка-мотор от скуки устроил настоящую дымовую завесу. В дыму исчезают «Инденбаум», «Уралобком», пристань, завод.
Но вот пошли. Максимка сразу успокоился, пускает свои воздушные колечки. Уходит берег.
Кругом опять вода, вода и прозрачная кристальная ночь. Ветер.
– Поднять паруса! – командует Иван Иваныч.
Бьют склянки. Вахта сменяется. Командир не уходит в каюту.
«Зверобой» вошел в Обскую губу.
Опасное место: могучая река выносит сюда ил и песок, громоздит под водой горы. Сносит подводные горы и воздвигает их в других местах, перекатывает с места на место.
Нет постоянного фарватера. Не угадаешь пути – посадишь судно.
Мы с Валентином спускаемся в кубрик: три часа можно поспать на свободных койках вахты.
Койки по стенам в два ряда – под самый потолок. Посредине стол. На нем матросы с азартом дуются в домино.
– Одиночек – азы!
– Дупель!
– Врешь, Пузатых, плешь у тебя! Поплыл, товарищ Пузатых!
Сквозь сон – что-то неладно, неясное какое-то беспокойство. Прислушиваюсь: сердце, что ли, шалит, не так стукает, дает перебои?
Нет, сердце в порядке – как часы. Так что же?
Ах, да: Максимка! Опять, верно, дурит, дым пускает, точно маленький с папиросой.
Не мешай спать, Максимка, не дури! Так мало ведь осталось спать.
* * *
Просыпаюсь – уже утро! Никого в кубрике.
Максимка молчит: мы стоим.
Выхожу. Теплое солнце уже вылупилось из блестящей, холодной, как скорлупа, воды. Вода, кругом вода, нигде не видно берега. Матросы маются на баке без дела. Иван Иваныч среди них – глаза совсем ушли под крыльцо.
Поломался мотор. И нас нанесло, посадило на мель.
– Аах-ха! Аах-хаа! – смеются чайки, кружат над нами.
Говорят, флагманское судно экспедиции замечено в бинокль.
Послана лодка.
Проходит час, проходит другой. Летят гуси, проносятся стайки куликов. Утки ныряют со всех сторон.
Чайки хохочут.
Наконец показывается судно: такая же моторная рыбница, как и наша. Она останавливается в пятидесяти метрах от нас – ближе рискованно. Командиры переговариваются в рупоры. Кругом мели – можно так посадить судно, что и не сдерешь.
Подходит шлюпка. Матросы забирают и везут легость – тонкую веревку, – к ней привязан канат.
Мы – на буксире. Пошло флагманское. Тихонько качнулся, дрогнул – и сдвинулся «Зверобой».
Слезли! Теперь только бы не налететь на другую салму.
Матрос на борту с длинным, в разноцветных кольцах шестом. Он мерно опускает шест в воду и вытягивает его, опускает и вытягивает, и каждый раз, как опустит, выкликает глубину.
– Три!
– Сейчас сядем, сядем! – шипит Пузатых.
– Три! Четыре!
Все молча слушают выкрики: удастся попасть в зерло, или опять ткнемся в мель?
– Четыре с половиной! Три! Два с половиной!
У всех вытягиваются лица.
– Я говорил, говорил! – шепчет Пузатых.
– Три! Два с половиной! Четыре! Семь! Семь с половиной!
Все улыбаются.
– Восемь! Еще такую надо! – кричит матрос и с грохотом кидает разноцветную пешку на палубу.
Вдали показалась узкая полоска земли. Вот она – последняя земля, долгожданный Ямал – Конец Земли!
Жалкое зрелище! Где осталась бескрайная мощь земли, ее гордые горы, высокие густые леса?
Океаном сомкнула землю вода, утопила в себе, иссякла земля, истончилась – и концы в воду.
Чуть хватает еще сил выставить из волн свою плоскую спину. Ни бугорка, ни деревца, – кочки да травка, да мох.
Гуляют волны на просторе.
То тут, то там поднимается из воды острая головка на тонкой шее, точно нас окружают десятки невидимых подводных лодок.
Мелькает серо-стальная спинка.
Тонкая шея сгибается, змей уходит в воду. Незаметно уходит в воду серая спинка – и нет ничего над волнами.
Гагары.
Некоторые так близко выныривают от борта, что на белом их горле ясно виден резкий черный четырехугольник.
Привольно тут этим древним морским птицам.
Но как же, как же тут жить человеку?
И вот мы подходим к Пуйко.
Нам рассказывали в Свердловске: Пуйко – это название дано месту по имени одного из ямальских самоедских родов. Здесь – летняя стоянка самоедов-рыбаков. Оленей мы и тут не увидим: олени сейчас далеко в тундре, на ягельниках.
Но не олень нас интересует. Волнует встреча с настоящими полярными людьми.
Еще раз – как в детстве – удивленно и остро переживаю непонятное имя:
Самоеды, самоед ь, самоядь.
«Зверобой» идет протокой меж низких зеленых берегов.
Еще поворот – и мы у самоедов.
Поворот – и Иван Иваныч, командир, говорит:
– Ну, вот и добрались.
– Позвольте, что же это? – изумляюсь я. Так было раз со мной в Ленинграде.
Я долго собирался на фильм из быта русской деревни – «Бабы рязанские». И все как-то не удавалось попасть.
Раз иду по улице, большая афиша на стене у входа в кино:
БАБЫ РЯЗАНСКИЕ
Я и зашел: как раз было свободное время.
Сеанс уже начался. В кассе быстро выдали билет, и гражданка с карманным электрическим фонариком указала мне мое место в темном, набитом невидимыми людьми зале.
Я сел.
«Часть вторая», – подрожали на белом полотне буквы и исчезли.
Появилась картина.
Короткая улочка, дощатые дома по краям, бараки.
Вдруг замелькали ружья, револьверы. Какие-то люди в лохматых штанах, в широкополых шляпах-сомбреро выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у крыльца лошадям, вскочили в седла.
