Это – уже не слепая нора, по которой мы лезли, и не коридор. Это – подземная улица.
По одну сторону ее тянутся рельсы, железная дорога.
По другую – место для пешеходов, тротуар.
Правда, он не залит асфальтом и не мощен мостками. Три-четыре человека могут идти по нему рядом.
Электрические бледные лампочки крошечными уличными фонарями уходят вдаль, может быть на полкилометра, может быть на километр. И черный потолок над ними навис низко – всего каких-нибудь три метра от «земли», и кажется ночной тьмой, навалившейся на улицу.
Здесь много людей. Каталя возятся над опрокинутой вагонеткой. Проходит бригада забойщиков. Они похожи на рыбаков, на них поблескивает непромокаемая одежда, резиновые сапоги, круглополые кожаные зюйдвестки. У каждого в руке шахтерская лампочка-фонарик.
Проходит инженер с двумя рабочими, проходят работницы с лопатами. Они пересмеиваются, и одна из них весело и бойко затягивает песню.
Мы идем все дальше и дальше по квершлагу, встречаем все новых людей. И глядя на прохожих, то веселых, то озабоченных, я совсем забываю, что над нами добрых семьдесят метров тяжелой земли. Мне начинает казаться, что я в каком-то фантастическом городе, где вечная тьма и слепые стены домов по краям улиц. И меня безмерно удивляет, что люди тут такие же, как везде.
Они спокойно делают свое дело. И совсем, кажется, не думают о солнечном свете, о просторе полей, о высоте поднебесья.
Но еще больше я удивлен тем, что сам уже не страдаю от этой тьмы, чуть раздвинутой крошечными фонариками, от замогильной сырости.
Мы идем по ночной улице – и вот начинается дождь. Он льет перед нами с низких-низких черных небес, и мы входим под него, как под душ. Крупные капли беспрестанно барабанят по нашим кепкам, блестят лужи под ногами, в лужах отражаются огоньки.
– Вечный дождь тут, – говорит Виктор Степанович. – Пусть там, наверху, светит солнце или пусть вьюга, сорокоградусный мороз, все замерзло – тут льет дождь. Подпочвенные воды сочатся. Вообра…
Вдруг мгновенно потухли все лампочки-фонари. Мгновенно настала тьма.
В жизни своей никогда я не испытывал такой тьмы. Не может на земле быть такая тьма. В ней сразу утонули все звуки, вся жизнь, весь мир.
Что это: катастрофа, конец, смерть? Мы заживо погребены?
* * *
Я открыл глаза.
Свет. Фонарики горят, поблескивают лужи, капают капли, грохочет железо. Навстречу нам с обушками на плечах идут спокойные забойщики. И Виктор Степанович говорит, как будто продолжая начатый разговор:
– … дается световой сигнал. Смена рабочих.
Неужели тьма длилась одно мгновение? Неужели всего один миг?
Мне кажется – прошла жизнь.
Квершлаг перешел в коренной штрек
[4]
, начались забои.
– Как вам нравится эта змея? – спрашивает Виктор Степанович.
По полу, по лужам ползает, изгибаясь и подпрыгивая, бесконечно длинная серая змея – резиновый шланг.
Толстую железную голову ее держит за уши забойщик.
В яростной злобе железная голова змеи с молниеносной быстротой выбрасывает, прячет и опять выбрасывает прямое стальное жало: «гвоздит» им в черную стену. Брызгами летит из-под него уголь.
– Отбойный молоток. Действует сжатым воздухом. Резиновый шланг – воздухопровод к нему.
– Все это очень интересно, – говорю я. – Но ведь вы обещали показать мне и живых зверей?
– Покажу, покажу, все покажу. Да вот они и сами.
Он показал вперед по штреку.
Оттуда приближался маленький поезд. Впереди шла лошадь, таща за собой пять вагонеток, полных угля. За ней еще лошадь с вагонетками и еще. На передних вагонетках лежали коногоны.
Лошади шли медленной поступью, низко-низко опустив голову. Трудно было сказать, какой они масти: угольная пыль превратила рыжий цвет в бурый, серый – в черный, белый – в грязно-серый.
Когда они приблизились к нам, я хотел отвернуться.
Я знал, что в шахтах, годами без солнца, лошади слепнут, и не хотел глядеть в ужасные немые глаза этих животных.
Но первая из лошадей встряхнула головой и глянула на меня.
– Зрячая! – удивился я.
– Ну да, – сказал Виктор Степанович. – У нас они не теряют зрения, потому что работают в три смены, по восемь часов. Остальные шестнадцать они проводят наверху, на «дневной поверхности». Вообще лошадь в шахте – это пережиток старины. Мы всюду сейчас, как в Губахе и в Кизиле, вводим под землей электровозы.
– Смотрите, – сказал я. – Как та вот, гривастая, идет: видно, еле тянет.
– Это Манька-то? – встрепенулся коногон и повернулся к нам лицом. – Она нарочно надувается. Хитрющая зверюга! Попробуй ей лишнюю вагонетку прицепи. Полагается пять, она знает. Повернет голову, смотрит и считает. Как начнешь прицеплять шестую, сейчас зауросит, головой замотает, копытами бьет. Она счет знает, право слово, знает. В обиду себя не даст, вре-ешь!
Поезд прошел, и мы направились дальше.
– Вот еще тут по вашей части, – сказал Виктор Степанович.
На стене, немного выше моих колен, висела клетка с канарейкой.
Другая клетка стояла на полу. В ней копошились две розовохвостые белые мыши. Рядом горела на земле шахтерская лампа.
– Свинство! – рассердился я. – Что это еще здесь за любители канареек и белых мышей? За что лишили животных солнечного тепла и света? Да еще и повесили так низко.
– Вы ошибаетесь, – возразил Виктор Степанович. – Канарейка и мыши здесь на государственной службе. О, самая ответственная, самая тонкая и опасная служба! – продолжал он, поймав мой недоуменный взгляд.
– Дело в том, что здешние бурые угли опасны самовозгоранием. Никакого эффекта, никаких громоподобных взрывов от неосторожно зажженной спички, как в тех шахтах, где скопляется гремучий газ. Но это не менее страшная вещь. При самовозгорании уголь выделяет смертоносные газы: окись углерода, углекислоту, метан. Первым делом – окись углерода, угар.
Это ужасный и самый коварный газ, газ-невидимка: без запаха, без вкуса, без цвета. Как его обнаружить? А обнаружить надо сразу же, а то будет поздно: он задушит шахтеров, вспыхнет пожар.
Из всех животных канарейка оказалась наиболее чувствительной к окиси углерода.
Едва в воздух начинает проникать этот газ, канарейка дает знать об опасности поднятием лапок вверх. Попросту сказать – дохнет.
За ней неотступно следят. Только она упадет, сейчас бьют тревогу.
Окись углерода течет на небольшой высоте: так от колен до пояса. Поэтому и клетка с канарейкой висит так низко.
