– Да, – был ответ.
Свет, никогда прежде не озарявший ее лицо, медленно проступил на нем.
– Тогда пусть Бог простит меня за то зло, которое я причинила этому благородному сердцу, потому что сама себя я не прощу. Погодите! – воскликнула мисс Мэри, когда он разомкнул уста. – Прежде чем я приму новый залог вашего щедрого доверия, позвольте показать, какая я на самом деле. Вы увидите худшие стороны женщины, которую пустили в свое сердце. Мистер Рэймонд, – сказала она, первый раз поворачиваясь ко мне, – в те дни, когда с искренней тревогой о моем благополучии (как видите, я не верю словам этого человека) вы хотели заставить меня говорить и рассказать все, что мне известно об этом страшном происшествии, я не сделала этого из-за эгоистического страха. Я знала, что все было против меня. Элеонора мне рассказала. Сама Элеонора – и это было больнее всего – считала меня виновной. У нее имелись на то причины. Сначала, обнаружив подписанный конверт на письменном столе под мертвым телом дяди, она узнала, что в миг смерти он вызывал адвоката, чтобы внести в завещание изменения, которые передадут мои права ей. И хотя я это отрицала, я действительно побывала в его комнате накануне вечером, и она слышала, как открывалась моя дверь, как шуршало мое платье, когда я проходила по коридору. Но это еще не все. Ключ, который все считали прямым доказательством вины того, у кого он будет найден, нашелся на полу в моей комнате; письмо, написанное мистером Клеверингом дяде, обнаружилось; мой платок (сестра видела, как я брала его из корзины с чистыми вещами) был представлен во время дознания замаранным пистолетной копотью. Я не могла этого объяснить. Меня как будто оплело паутиной, и каждое движение приводило к тому, что я еще сильнее увязала в ней. Я знала, что невиновна, но если у меня не получилось убедить в этом собственную сестру, разве смогла бы я доказать что-то людям, если бы пришлось это делать? Хуже того, если Элеонора, у которой были все причины желать дяде долгой жизни, попала под подозрение из-за нескольких косвенных улик против нее, представьте, чего нужно было бояться мне, наследнице, если бы эти улики обернулись против меня! Тон и настроение присяжных, задавших во время дознания вопрос, кому смерть дяди была выгоднее всего, были слишком очевидны. Поэтому, когда Элеонора, великодушная Элеонора, сомкнула уста и отказалась говорить вещи, которые стали бы моей погибелью, я позволила ей это, думая: «Раз она сочла меня способной на преступление, пусть теперь расхлебывает!» Не смягчилась я, и когда увидела, какими страшными могут быть последствия ее молчания. Боязнь позора, напряжение и опасность, которую принесло бы признание, запечатали мои уста. Лишь однажды я заколебалась. Когда при нашем последнем разговоре я поняла, что вы, несмотря ни на что, считаете Элеонору невиновной, и мне пришло в голову, что вы поверите в мою невиновность, если я отдам себя на вашу милость. Но как раз тогда появился мистер Клеверинг, и я вдруг поняла, какой будет моя запятнанная подозрением жизнь. Поэтому, вместо того чтобы поддаться порыву, я сделала совсем другое: пригрозила мистеру Клеверингу, что откажусь от нашего брака, если он приблизится ко мне снова, пока опасность не миновала. Да, он подтвердит, что именно этими словами я встретила его, когда он с сердцем, истерзанным долгим ожиданием, явился убедиться, что не я сама накликала на себя опасность, которая мне грозила. Таким было мое приветствие после года молчания, каждый миг которого стал для него пыткой. Но он простил меня, я вижу это в его глазах, я слышу это в его голосе. А вы… Если когда-нибудь вы сможете забыть, как я поступила с Элеонорой, если с тенью этой несправедливости в глазах вы, питая сладкую надежду, сумеете думать обо мне не так плохо, то сделайте это. А что до этого человека, то для меня не может быть муки страшнее, чем стоять рядом с ним в одной комнате! Пусть он выйдет вперед и ответит: я хоть раз своим видом или словом давала ему повод поверить, что догадываюсь о его страсти и тем более – отвечу на нее?
– Зачем спрашивать? – вскричал секретарь. – Разве вы не видите, что это ваше безразличие свело меня с ума? Стоять перед вами, страдать из-за вас, мысленно следовать за каждым вашим движением; знать, что моя душа присоединена к вашей стальными узами, которые не расплавить никакому пламени, не разбить никакой силе, не разъединить никакому напряжению; спать под одной крышей, сидеть за одним столом и не встретить ни единого взгляда, который сказал бы мне, что вы все понимаете. Вот что превратило мою жизнь в ад. А я хотел, чтобы вы понимали. Если бы нужно было прыгнуть в огонь, чтобы вы увидели, какой я и что к вам чувствую, я бы это сделал. Но теперь-то вы понимаете! Теперь, как бы вас ни пугало мое присутствие, как бы вы ни боялись за этого слабака, которого зовете мужем, вам никогда не забыть любовь Трумена Харвелла, никогда не забыть, что любовь, любовь, любовь привела меня в ту ночь в комнату вашего дяди и заставила спустить курок, что дало вам богатство, которое вы имеете сегодня. Да, – продолжил Трумен Харвелл, и в величии его отчаяния даже Генри Клеверинг со своим недюжинным ростом выглядел карликом, – каждый доллар в вашем кошельке будет напоминать обо мне, каждая побрякушка, которая сверкнет на этой надменной головке, слишком надменной, чтобы склониться ко мне, будет кричать мое имя вам в уши. Мода, великолепие, роскошь – все это у вас будет, но пока золото не утратит сияния и не потеряет привлекательности, вы не забудете того, кто вам их дал.
Со взглядом, злое торжество которого я описать не в силах, секретарь вложил руку в ладонь сыщика, и в следующее мгновение его вывели бы из комнаты, но мисс Мэри, раздавленная кипевшими в груди чувствами, вскинула голову и сказала:
– Нет, Трумен Харвелл, я не могу дать вам надежды даже на это. Богатство, столь обременительное, не принесет ничего, кроме мук. Я не готова принять муки, поэтому должна отказаться от богатства. С этого дня у Мэри Ливенворт нет ничего, кроме того, что она получит от мужа, с которым так долго поступала несправедливо.
Она сорвала бриллиантовые сережки с ушей и бросила их к ногам секретаря.
Это стало последним ударом для несчастного. С нечеловеческим воплем, подобного которому я не слышал, он вскинул руки, и лицо его загорелось безумным светом.
– Я продал душу дьяволу за тень! – простонал он. – За тень!
– Что ж, день оказался крайне удачным. Никогда еще в кабинетах сыщиков не играли в такие рискованные игры, и я поздравляю вас с успехом, мистер Рэймонд.
Я в изумлении посмотрел на торжествующего мистера Грайса.
– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул я. – Вы что, спланировали все это?
– Спланировал ли я все это? – повторил он. – Смог бы я стоять здесь и смотреть, как развиваются события, если бы не планировал? Мистер Рэймонд, давайте во всем разберемся. Вы джентльмен, но мы можем пожать друг другу руку. За всю профессиональную карьеру у меня еще не было такого успешного окончания дела.
Мы обменялись рукопожатием, крепко и с чувством, а потом я попросил его объясниться.
– Все это время, – начал он, – даже в минуты сильнейших подозрений против этой женщины, мне не давало покоя одно: чистка пистолета. Для меня это было несопоставимо со всем тем, что я знаю о женщинах. Я не мог поверить, что этот поступок совершила женщина. Вы когда-нибудь встречали женщину, которая чистила пистолет? Нет. Они могут стрелять из них – и стреляют! – но они их не чистят. И тут вступает в силу принцип, известный каждому сыщику: если из ста обстоятельств дела девяносто девять однозначно указывают на подозреваемого, но сотое является поступком, которого этот человек совершить не мог, вся цепь подозрений рушится. Поэтому, понимая это, я колебался, когда дело дошло до ареста. Цепочка была полная, звенья надежно соединены, вот только одно звено отличалось от остальных размером и материалом, а это все равно, что разрыв. Я решил устроить последнюю проверку, для чего вызвал мистера Клеверинга и мистера Харвелла. Подозревать этих людей у меня не было оснований, но кроме нее только эти двое могли совершить данное преступление, ибо предположительно находились в доме во время его совершения и были достаточно умны для этого. Отдельно каждому я сообщил, что преступник не только найден, но и будет арестован в моем доме, и что если они хотят послушать признание, которое наверняка прозвучит, то у них есть такая возможность, и они должны прийти сюда в определенное время. Оба были слишком заинтересованы, хоть и по совершенно разным причинам, чтобы отказаться, и мне удалось сделать так, чтобы они спрятались в разных комнатах, – вы видели, как они из них выходили. Я знал, что если кто-то из них стал преступником, то он сделал это из любви к Мэри Ливенворт, следовательно, не смог бы спокойно выслушать, как ее обвиняют и угрожают арестовать, не выдав себя. Я не ждал слишком многого от этого эксперимента и менее всего полагал, что преступником окажется мистер Харвелл, но… Век живи, век учись, мистер Рэймонд, век живи, век учись.
