Неудивительно, что теперь, когда она была рядом, запах стал казаться сильнее. Он стал чрезмерным, ядовитым.
Жас переполнил пьянящий, почти эйфорический аромат, лишив ее равновесия. Схватившись за край стола, она попыталась избавиться от головокружения. Закрыв глаза, Жас увидела полоску оранжево-голубого цвета, потом туманную темноту, которую сменил болотно-зеленый свет.
Вокруг нее вихрем завертелся калейдоскоп образов, рассыпающихся прежде, чем она успевала их узнать. У каждого аромата был свой цвет, и она видела, как они смешиваются, видела, как формируются химические соединения, посылая обонятельные импульсы вдоль ее позвоночника. Это было больше, чем просто ароматы. Запах стал реактивом видений. Зримое волшебное путешествие на ковре-самолете. Жас вдруг поплыла над ледяными горами облаков, над океанами лесов, немыслимо пышных и прекрасных. Она увидела фрагменты лиц, глаз, говоривших с ней, губ, которые следили за ней.
Теперь образы являлись все быстрее, рассыпаясь и расстилаясь у ее ног, словно мозаика. Они дразнили Жас. Потом она погрузилась во влажную темноту, заключившую ее в себя, словно в тюрьму эмоций, сердечных мук, печали, облегчения. Продолжая тонуть в видениях, Жас постаралась усмирить поток образов в голове, чтобы разглядеть их. Все незнакомо, места, которых она никогда не видела и где никогда не была. Берег реки, каменный двор, засаженный пальмами, звуки, птицы, плачущая женщина, мужчина, нашептывающий ей утешительные слова, обрывки незнакомого языка. Французский? Нет, не французский. И миллионы запахов, некоторые знакомые, другие неведомые, как и язык, на котором разговаривают мужчина и женщина. Он темнокожий, в набедренной повязке. Поначалу Жас не могла разглядеть женщину.
Потом Жас поняла, что женщина – это она сама. Ее бедра были обхвачены тонкой льняной тканью, на ногах украшенные драгоценными камнями сандалии. Мужчина казался знакомым; не лицо, но запах, такой острый, экзотический запах амбры, который словно окутывал ее и обволакивал, родной, теплый, желанный, наполняющий. Наконец-то она поняла, что принадлежала этому миру, принадлежала этому мужчине.
Потом явился страх, глубинный страх надвигающейся разлуки. Что-то не так? Что происходит?
Жас попыталась открыть глаза, но не смогла. И снова ее захватил вихрь, мужчина и женщина исчезли, река пропала. Она оказалась в церкви со своими родителями и сестрой, в безопасности. Покой только здесь.
Глава 19
Франция, Париж. 1789 год
Сен-Жермен-де-Пре, с ее позолоченной медной и золотой мозаичной базиликой и мраморными колоннами, была старейшей церковью Парижа и единственным местом, где Мари-Женевьева Моро чувствовала себя в безопасности. Но сегодня ей было так же беспокойно, как и ее маленькой сестре, теребившей оборку на платье, несмотря на то что мама дважды ее одергивала.
Церковь была построена на месте храма египетской богини Изиды, стоявшего на этом месте сотни лет тому назад. Именно это было одной из причин, почему Мари-Женевьеву сюда так тянуло. Не потому, что здесь она чувствовала себя ближе к Богу, но – к Жилю. И когда священник взмахнул сверкающим серебряным кадилом и она вдохнула густой запах ладана, присутствие возлюбленного показалось еще более осязаемым.
Год назад Жиль Л’Этуаль уехал в Египет. Его отец и братья радовались, что самый младший отпрыск семьи исследовал древние методы создания духов и веществ, возможно, им неизвестные. История Египта была полна секретов создания духов, здесь были изобретены многие вечные методы получения эссенций ароматов из цветов и деревьев, процессы выжимки, анфлеража, мацерации и паровой дистилляции
[22]
. Если египетские методики и приемы были лучше, тогда у духов Л’Этуаль не будет конкурентов. А в Париже в последнюю декаду века такая конкуренция была чрезвычайно велика.
За Жиля беспокоилась только Мари-Женевьева.
Она знала его всегда и любила тоже всегда. Ее отец, кожевник, поставлял старшему Л’Этуалю кожу, из которой тот делал надушенные перчатки и продавал в своем магазине. Дети были неразлучны с детства, словно пара перчаток, как говорила мама Мари-Женевьевы.
Вопрос о том, что они обязательно поженятся, вообще никогда не возникал. Мари-Женевьева думала, что это случится, когда ей исполнится восемнадцать лет, но Жиль решил первым делом отправиться в Египет, сказав ей, что ему хочется увидеть мир за пределами улицы, на которой он родился. Такие слова сильно ранили ее, хотя она знала, что он вовсе не хотел быть жестоким. Просто она не представляла, что вне этой улицы могло быть что-то более стоящее, чем его руки, теплота и запах шеи в том месте, где проходила граница его коричневых волос.
– Я боюсь, – шепотом призналась она в ночь перед его отъездом.
Он рассмеялся.
– Думаешь, что я собираюсь повстречать какую-нибудь экзотическую египетскую принцессу, которая не отпустит меня?
– Нет.
– Тогда что?
Ей не хотелось рассказывать ему об ужасном сне, который она видела снова и снова.
Жиль глубоко в гробнице, и вдруг начинается песчаная буря. Мари-Женевьева видит, как песок невыносимо медленно обволакивает его, лезет в глаза, в рот, заполняет горло и в итоге душит.
– В чем дело, Мари?
– Я боюсь, что ты не вернешься домой.
– Но как такое может случиться? Что может заставить меня не вернуться домой, когда здесь ждешь меня ты? – Он поцеловал ее их особым секретным способом. Они сохраняли осторожность. Мари-Женевьева была умной девушкой и боялась забеременеть слишком рано. И вовсе не из религиозных соображений, не потому, что это грешно, просто она не хотела делиться Жилем ни с кем.
Теперь она преклонила колени перед алтарем, сложила молитвенно руки и обратила лицо к распятию Спасителя Иисуса Христа, терпеливо ожидая, пока священник причастит ее Тому, Кто воскрес. Закрыв глаза, она представила себе Жиля, обнаженного, стоящего перед ней, не Иисуса. Она представила, что ей сейчас дадут тело и кровь ее возлюбленного. И тогда она почувствовала знакомую истерику, нарастающую в ней.
Почему ей мерещились такие непристойности? Да, ладан всегда напоминал ей о Жиле, но вообразить, что священник держал в руке просфору, сделанную из тела Жиля, и предлагал ей золоченую чашу, наполненную его кровью?
Она ходила на исповедь и пыталась сознаться в своих фантазиях, но никогда не могла отважиться на это, всегда слишком смущаясь говорить. Вместо этого она рассказывала священнику о другом.
– Я так сильно волнуюсь за Жиля, что не могу аккуратно вышивать, и тогда маман сердится и ругается на меня, потому что не может ничего продать из-за плохой работы.
– Тебе следует верить в Непорочную Деву Марию, – обычно говорил священник сквозь железную решетку. – И когда тебя станут одолевать страхи, молись, Мари-Женевьева, молись всем сердцем.
