– Ты не отсталая, ты – таинственная. И не такая, как все.
После того как они пожелали друг другу добрых снов и повесили трубки, Ника долго не могла уснуть. Ее жгла нежность, которую она расслышала за словами Кирилла. «Не такая, как все».
«О, знал бы ты, насколько ты прав», – вздыхала Ника. И как дорого обошлась однажды эта непохожесть.
Город, некогда явившийся логическим продолжением острога на стрелке у слияния двух уральских рек, разросся и теперь был немаленький, сто тысяч жителей, но горожане почему-то все равно знали друг друга. Знакомые подворачивались в магазинах, в скверах, в кино и возле стадиона, а на День Победы весь остров Юность напротив городской набережной, одетой в гранит, превращался в один гигантский студенческий сабантуй, который венчался огненной шапкой непременного праздничного салюта в десять вечера. А уж Нику, кажется, знали в городе вообще все. И во время салюта она оказывалась среди тех, кто салют запускал, среди разношерстной компании молоденьких солдатиков, городских пожарных и тех избранных, кто прорвался за скучный милицейский кордон «по знакомству». Она и сейчас еще помнила вкус пива и пряный, до щекотки в носу, запах пороха, бумажного пепла, сыплющегося с небес, и дурмана майской ночи.
И Митю Ника знала. Виделись пару раз, и хотя она не обратила на него ровно никакого внимания, цепкая зрительная память его ухватила. Он показался ей странноватым. Тихий, спокойный, оба раза в чистой рубашке и пиджаке, хотя ни та ни другая встреча строгого стиля вовсе не требовала. Полноватый и мягкий, даже вялый. Только глаза за стеклышками очков поблескивали колюче, с сумасшедшинкой, и этот блеск никак не вязался с безобидностью остального облика.
А Ника была его полной противоположностью и по внешности, и по социальной иерархии. Не просто заметная, а броская – и популярная, само собой, хотя она и не придавала этому значения, скорее просто не задумывалась, воспринимая всеобщее внимание как само собой разумеющееся. Если бы в то время кто-нибудь сказал ей, что не всем девушкам так повезло с внешностью и характером, она бы, скорее всего, не поверила и долго бы смеялась как остроумной шутке. С белокурыми (ну и что, что осветленными) волосами, струящимися до пояса, вечно распущенными, неприбранными, – стройная, резвая и в движениях, и в мыслях, она успевала всюду и во всем. Любила читать, проглатывая книги одну за другой, отчаянно скучала, если не видела друзей больше одного дня. А друзей и приятелей у нее было хоть отбавляй: ребята из местного народного театра, институтские кавээнщики, редакция молодежной газеты, даже суровые на вид и романтичные в душе бородачи из клуба туризма и бардовской песни, за которыми она непременно увязывалась в поход каждое лето, чтобы петь у костра и кормить собой мошкару.
Но больше всего на свете она любила танцевать. Блюз, сальса, венский вальс и фокстрот, бачата или просто «тынц-тынц» в модной дискотеке «Стратосфера» – не имело особой разницы. Просто то и дело возникала свербящая необходимость направить энергию, которой хватило бы на освещение пары городских кварталов, в мирное русло. «Мирный атом» – вот как называл Нику ее партнер по танцам Леша. Прозвище родилось давным-давно, по ассоциации с огромной советской мозаикой на торце Никиного дома, где вставшего на дыбы коня, с глазом в виде резерфордовской модели атома, усмиряет человеческая рука.
Бальными танцами в местном Доме культуры Ника занималась с самого детства, и два раза вместе с Лешей они становились даже областными чемпионами, но дальше дело не заходило. Леша был влюблен в нее с песочницы, ею воспринимался как брат и танцевал с ней, просто чтобы не допустить в эти отношения кого-то третьего. Его амбиции лежали исключительно в области информатики и языков программирования. А Нике, чтобы соревноваться, не хватало серьезности, к тому же танцевальное соперничество, с его мелкими дрязгами, завистью и заговорами, ее ни капельки не прельщало. Она просто танцевала, как попрыгунья-стрекоза. Потом, уже учась на искусствоведческом, сама стала преподавать малышам танцы, просто чтобы подзаработать, и почти одновременно с этим неожиданно устроилась на местное музыкальное радио ведущей одной из рубрик по истории популярной музыки. Она откапывала малоизвестные факты из биографий великих джазменов, травила байки, которые наверняка с пеленок знал любой иностранец, но ни разу не слышал русский. Наподобие той, о Роберте Джонсоне, который на душном и пустынном перекрестке в сердце Миссисипи продал дьяволу свою душу за умение играть самый прекрасный и тоскующий блюз.
Рубрика имела успех. Нику стали узнавать в магазинах и автобусах – по голосу с характерной, хотя и легкой картавинкой.
Как-то раз, пользуясь свободной минутой, Ника заскочила в дом быта на углу Урицкого и Карла Либкнехта, в отдел галантереи, и обзавелась шелковым шейным платком, спустив на него полстипендии. Не прошло и часа, как одна из приятельниц позвонила ей:
– Как тебе платочек?
– Откуда ты знаешь? – удивилась девушка. Приятельница вздохнула:
– Ты ж у нас звезда! Тебя узнала кассирша, сказала знакомой, а та со мной работает…
– И что она сказала? – продолжала недоумевать Ника.
– Ну то и сказала! «Только что заходила Ника Ирбитова и купила у нас шейный платочек…»
Это поразило Нику. Ей и в голову не могло прийти, что постороннего человека может всерьез интересовать такая глупость, как приобретение ею платка. Что же это, значит, когда она покупает молоко, хлеб или тампоны, это тоже становится предметом народного достояния? Мысль тревожила и категорически не нравилась. И хотя пару дней девушка выходила из дома более тщательно собранная, с клейким ощущением чужого взгляда на своем затылке, вскоре впечатление смазалось и заполировалось вертлявой повседневностью.
А потом наступил тот самый день. Ника, распрощавшись с малышней, которая ее обожала и висла на руках до победного, и пришедшими их встречать с танцев родителями, возвращалась домой одна. Все было обыкновенно: осенний день, ранние, стремительно опадающие сумерки, короткий путь от остановки через трепещущую от ветра березовую рощицу и гаражный кооператив. У последних гаражей кто-то напал на нее сзади и оглушил ударом по голове.
Очнулась она в промозглой темноте и одиночестве. Голова нещадно гудела, жажда опалила рот и пищевод, будто внутри прошлись крупнозернистым наждаком. Такими же шершавыми, как ее распухший неповоротливый язык, оказались на ощупь стены из ледяного бетона. Ни лучика, ни единого фотона, кажется, не проникало сюда, и девушка полностью потеряла ощущение пространства. Она не чувствовала на себе каких-нибудь повреждений, кроме последствия удара по голове, даже одежда оказалась нетронутой, но Ника опасалась, что это явление временное – ведь кто-то ее сюда приволок с определенной целью… Она боялась узнать, с какой именно. И тогда Ника закричала.
Она звала на помощь. Сначала по-разному, меняя порядок слов во фразах, как будто писала диалог в кино или пыталась не наскучить неведомому слушателю, и ее мозг регистрировал это странное явление отчужденно и довольно равнодушно. Потом запас слов иссяк, и она стала кричать бессвязно. «Главное – подавать сигнал непрерывно», – всплыл в памяти совет, которым поделился один из ее знакомых-туристов перед догорающим костром, когда рассказывал о своем трехдневном плутании по тайге. «Подавать сигнал непрерывно» – вот что крутилось в разгоряченной голове, бесконечно, изматывающее, круг за кругом. И она кричала, при этом шаря руками по полу и стенам в поисках. Она искала хоть что-нибудь: предмет, выступ, дверь, щель. Помещение оказалось прямоугольным и совершенно пустым, если не считать пыли на полу. Хотя дверь она все-таки нашла – и не простую, а с окошком в мелкую решетку наподобие тюремного. Окошко было плотно закрыто, и снаружи не доносилось ни звука. Ника колотила в дверь, но с этой стороны не было даже ручки, и ее попытки подцепить край двери пальцами прекратились, лишь когда ногти обломались и содрались до мяса. Подушечки пальцев стали на вкус ржаво-солеными, с сырым и крахмалистым оттенком цемента, который еще долго потом поскрипывал на зубах.
