Ника с наслаждением втягивала носом запах пыли, подвальной затхлости, клея, старого крашеного картона. Во всем театре она не могла больше найти места, чтобы побыть наедине с собой, спрятаться: в кассе постоянно крутилась Липатова, или Ребров, или те, кто их ищет, и это ее угнетало. Но здесь, в самом углу реквизиторской, заставленной предметами из разных историй, рассказанных и еще нет, ее настигло умиротворение. Она опустилась на табуретку возле просыхающей конструкции, вверенной ей реквизитором Сашей, и принялась размышлять о недавнем происшествии.
Конечно, цветок на сцене просто так появиться не мог. Все знают суеверность Риммы, и никому не составило бы труда подкинуть живую гвоздику в нужный момент. Но в театре в это время было полно народу, а цветок перед выходом Риммы лежит у правой кулисы – подменить его мог любой. Кому это нужно? Вот вопрос. Хотя в последнее время Римма вела себя довольно неосмотрительно. Обидела Милу, поссорилась с Лелей, отпустила пару едких замечаний в сторону юных актрис, которых пока ставили только на эпизодические роли. Бедный Кирилл, ему ведь приходится терпеть ее скверный характер и дома. Какие, должно быть, сцены она ему устраивает.
«Не обольщайся, – Ника призвала к порядку себя. – Он в нее влюблен, ему сейчас любая ее слабость внушает восторг…»
Накатившееся оцепенение помешало ей вскочить в первую же секунду, когда дверь распахнулась и в реквизиторскую почти ворвались Сафина и Трифонов.
– Нет, ну что с тобой творится в последнее время? Ты же все время в раздрае, хотя и пытаешься сохранить лицо. Мне-то можешь сказать, мы же приятели! – Даня поймал Лелину руку и не выпускал. Слово «приятель» меньше всего на свете подходило Леле Сафиной. Она это знала и сморщилась, осторожно высвободила запястье.
– Дань, не начинай. Да где эта чертова накидка?
Леля принялась рыться в большой картонной коробке, доверху набитой плащами, платками, лентами, шалями и шарфами. Ника с тоской покосилась на дверь. Даже здесь нет покоя, остается надеяться, что актеры скоро уйдут, так и не заметив ее, слившуюся с интерьером, словно хамелеон. Или она давно стала частью реквизита театра «На бульваре»?
Даня, сунув руки в карманы узких джинсов, подпер спиной стеллаж.
– Слушай, я тут много думал… Не ты ли пытаешься доконать нашу истеричную принцессу? Может, потому и волнуешься…
Леля так натурально удивилась, что даже Ника, видя ее лицо через просвет между полками, поверила.
– Забавно, что спрашиваешь именно ты, – хмыкнула актриса. – Вообще-то я тебя подозревала…
– Не-е-е, – замотал головой Даня. – Не мой стиль.
– Как раз твой! Идиотские истории и страшилки в духе летнего лагеря после отбоя. Пионерка, призрачная радиоволна, цветок… Только что «гроб на колесиках» у нас еще не появлялся.
– Вот я и говорю: не мой стиль. Слишком жестоко. И планомерно. Мне бы это давно наскучило. Да и с чего так измываться над Риммкой, не понимаю… Она, конечно, не подарок…
– Это еще мягко говоря.
– Да, но девка-то она неплохая.
– Паша и Мила с тобой бы не согласились.
– Ой, да ладно!.. Что, думаешь, Пашка?
Леля пожала плечами и стала рыться в ворохе цветастых тряпок с удвоенным рвением.
– Говорит, что не он, – подытожил Даня. – Да и бог с ним! Кто без греха, пусть пойдет и удавится, святым не место в нашей песочнице. Может, вообще совпадения? Мистические знамения? Мы ж все обречены, забыла?
– Отлично… – Леля вздохнула.
– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, странствуя долго с тех пор, как святой Илион им разрушен… – начал декламировать Трифонов нараспев первые строчки гомеровской «Одиссеи».
– Мы-то с тобой прекрасно знаем, что Илион еще не разрушен. Троянской войны-то ведь не будет, – Леля попробовала пошутить, но рот исказила гримаса. С глубинным, внешне не обоснованным отчаянием она вдруг оттолкнула от себя коробку, и та опрокинулась бы со стола на пол, не придержи ее Трифонов.
– Мы-то с тобой прекрасно знаем, – отозвался он, – что все предначертано. В том числе и Троя… Лелька, скажи, что случилось, а? Не могу я больше смотреть, как ты мучаешься. Нет, ты, конечно, можешь и дальше твердить, что все в порядке, но я тебя хорошо знаю и вижу, когда ты врешь. Так что мне можешь не заливать. Скажешь, что все о’кей, и я от тебя не отстану, а когда доберусь до правды…
– Я беременна, ясно? – Леля всем телом развернулась к Трифонову, глядя ему прямо в глаза со злостью. Брови ее выгнулись надменными дугами. Даня с усилием сглотнул.
С минуту все было тихо, стало слышно, как по трубе с шорохом течет вода. После резкого всплеска у Лели будто не осталось сил, она сникла и тихо опустилась на низкую садовую скамеечку. Трифонов потер переносицу, бормотнул:
– И ты мне говоришь это потому…
– Потому что ты спросил! Потому и говорю. Хотя зачем тебе знать, отец-то все равно не ты.
– О да, я бы такое запомнил, – Даня взглянул темно и серьезно. И присел рядом на корточки, сцепив руки в замок и упершись в него лбом. Оба замолчали. И Ника, притаившись в углу, молила бога, чтобы они ее не заметили. Только не сейчас, не после всего сказанного и услышанного! Если бы существовала хоть малейшая возможность провалиться сквозь бетон пола, она молила бы об этом.
Наконец, Даня спросил, не поднимая головы:
– И что будешь делать?
– Сам знаешь что. Я актриса, буду играть в театре. Я родилась для этого, я училась для этого и только этого я хочу. Кто сказал, что участь женщины – быть босой и на кухне? Я приношу пользу, максимум из того, что могу! Я ведь стараюсь изо всех сил! То, что я, все мы делаем на сцене, кому-то нужно, люди приходят посмотреть и пережить это вместе с нами. И я переживаю не одну свою жизнь, серенькую и невзрачную, а многие. Многие жизни, такие насыщенные, горестные… Счастливые. Кто знает, что более реально? Может быть, ты знаешь? Я всю жизнь знала, что буду играть в театре, с пяти лет знала. С первого раза поступила в театральный. Я играла с воспалением легких, с подвернутой ногой, с температурой. Я вышла на сцену после того, как застукала своего первого мужчину, с которым планировала умереть в один день… У него была расстегнута ширинка, а у стоящей рядом моей лучшей подруги – задрана юбка… Я думала, что сдохну, но через час уже вышла на сцену и сыграла так, что получила фестивальный диплом за лучшую женскую роль. Не переношу тех, кто обсуждает актеров, читает все эти сплетни в бульварных газетенках и говорит, что актерам все достается легко. Легко, как же! Кто из этих обывателей способен по собственному решению набирать вес или худеть, как этого требует роль, всего за пару месяцев? Качаться в спортзале? Не жрать неделями! Учиться играть на фортепиано, петь, свистеть, фехтовать, скакать верхом… Терпеть холод во время зимних съемок, когда бюджет у фильма мизерный и он потом не выйдет в прокат, дай бог покажут в полвторого ночи по телику… Но приходится сниматься на берегу заснеженной Волги, ждать, пока часами выставляется свет, и все это время тебя пронизывает промозглый ветер. И потом оттаивать в захудалой гостинице, отпаиваться водкой… Были у меня такие съемочные дни, помню. Нет у меня славы и всенародного признания, но я не пропустила ни одной репетиции за последние четыре года в этом театре… Какая из меня мать! Что может быть неправдоподобнее и глупее? Я ведь не белая и не пушистая, не умею подтирать сопливые носы, менять подгузники. И не умею быть милой. Ай, да что там!.. Не будет этого… Короче, – она вдруг поперхнулась и пару раз откашлялась. – В понедельник у меня собеседование в Вахтанговском театре, а на вторник я записалась на… к врачу. Не нужен мне этот… ребенок.
