Эмма вздрогнула, посмотрела на хозяина прачечной и заметила, что ему тоже страшно.
Эмилиано пересек маленькую комнату, переводя взгляд с банкноты на стойке на сингальца, с сингальца на Эмму:
— Дай ему еще пятьдесят.
Эмма не двигалась, окаменев от страха.
— Эмма? — осторожно позвала ее Лючия.
— Да-да, конечно.
Она снова открыла сумочку, потом кошелек, достала деньги и положила на стойку. Сингалец посмотрел на Эмилиано, словно спрашивая разрешения. Мотоциклист резко поднял голову, сощурив глаза в две узкие щелочки, в которых потерялись зрачки.
— Это булавка Малыша, — признался сингалец.
Эмма увидела, как резко дрогнул мускул на шее Эмилиано — там, где голая кожа оставалась незащищенной черной мотоциклетной броней. Голова тоже как-то нервно дернулась. Почти незаметно. Потом он взял себя в руки и посмотрел на сына сингальца:
— Какой милый малыш.
Эмилиано приласкал мальчика, и тот снова отчаянно зарыдал.
— Ш-ш-ш-ш, тихо, тихо. Будь умницей.
Эмилиано перевел взгляд с ребенка на сингальца и заговорил более низким голосом:
— Ш-ш-ш-ш, ну тихо, тихо. Ты тоже будь умницей. Будешь умницей?
Мужчина часто закивал головой, словно хотел сказать тысячу раз «да».
— Хорошо, — одобрил Эмилиано.
Потом резко повернулся, скрипнув сапогами. Едва коснулся взглядом Эммы, скользнул по веснушкам на ее скулах и чуть не потерял равновесие. Никто ничего не заметил. Эмилиано вышел из прачечной, не сказав больше ни слова.
— Ты куда? — за порогом его остановила Грета. — Что это значит? Кто такой Малыш?
Эмилиано резко одернул ее руку:
— Отстань, Грета.
— Отстану, если вернешь мне дневник.
Он ее даже не слушал.
— У нас уговор, — настаивала Грета.
— У нас с тобой?
Грета замерла.
— Я тебе пожимал руку?
— Нет.
— Значит, у нас с тобой нет никакого уговора.
Все правильно. Уговор был с Ансельмо, но Ансельмо здесь не было.
— Ты ведь говорил…
— Где твой ангел-хранитель? — резко перебил ее Эмилиано.
Грета сжала зубы и опустила глаза.
— Ясно. Ты ему уже надоела.
Грета почувствовала сильное желание наброситься на него и как следует поколотить. Сухожилия напряглись, ладони сжались в кулаки.
— Забудь его. Он все равно не вернется. Никто не возвращается.
— Уходи, — прорычала Грета.
— Именно это я и делаю.
Грета тут же раскаялась в том, что только что сказала. Он не должен вот так уйти. Она ему не позволит. У него теперь есть верный след. Он сам сможет найти владельца булавки, без их помощи, и если это случится, он никогда не вернет дневник. Она была в этом уверена. И рванулась вперед, чтобы остановить его, но что-то пригвоздило ее к земле. Что-то сильнее ее. То, что зовется «мы».
— Все хорошо? — спросил Чезаре, наблюдавший всю сцену стоя у машины и спрашивая себя, следует ему вмешаться или пока можно подождать.
— Хорошо, — заверила его Эмма, быстро сев в автомобиль и захлопнув дверь. — Поехали.
Лючия в точности повторила ее движения.
А Грета все смотрела на темный силуэт Эмилиано, который сливался с силуэтом мотоцикла и ускользал от нее в потоке машин. Ему придется сдержать слово. Она не знала как. Все равно как. Но он должен будет его сдержать.
— Я домой, — сказала Грета, прощаясь с подругами.
Машина Чезаре покатила вперед.
Грета перешла дорогу без тротуаров, как Ансельмо устремив глаза в небо, где ветер ткал свои таинственные и невидимые узоры.
Мое
Когда не знаешь дороги, путь кажется более длинным.
Когда нет подъема, спуск тоже исчезает.
Вместе с опьянением от спуска. Прямые дороги
создает человек. Жизнь предпочитает круги.
В орбитах планет, в рисунке цветов,
в колесах велосипедов. Смысл происходящего
кружит вокруг нас, избегая острых углов.
Мы, как и вы, не можем уловить его.
Мы можем только исполнить танец до конца,
пока не кончится музыка.
Чтобы вернуться туда, откуда начали с одним
желанием: снова отправиться в путь.
Еще более долгий.
Он уже с полчаса ехал куда глаза глядят, все время прямо. Он искал подъемы и спуски, но Милан стлался у его колес, плоский, как лист непрочитанной книги. Порта Тичинезе, Сан Лоренцо, улица Торино, Дуомо и потом слева робкая зелень. Там дальше, кажется, парк и огромные глаза Греты, пристально всматривавшиеся в него в далекой листве. Он поехал за ними и нашел замок. Быстро пересек площадь, окруженную трамвайными путями, и обогнул большой необитаемый фонтан. В римских фонтанах живут мраморные люди и звери, а вокруг них — плотная изгородь туристов. Здесь не было никого, ни в воде, ни вокруг нее. Только радостные брызги, ласкающие взгляд и слух перед замком Сфорца.
Граненые стены, как матовые жемчужины, старинная изысканность каменных позвонков башен. Они бросали вызов векам строгой простотой истинного шедевра. За решетчатыми воротами начинался парк Семпьоне. Магнолии на темных ветвях распустили белые лепестки, похожие на крылья голубок. Следуя за их запахом дождя и меда, он нашел ручей, а потом статуи.
Четыре русалки на страже маленького железного моста.
Ансельмо затормозил и присел рядом с одной из них на ступеньку, поросшую мхом. Вынул из кармана телефон и набрал номер Греты. Он хотел, чтобы в этом чудесном парке зазвучал ее голос.
Телефон звонил, но она не брала трубку.
Погрустнев, Ансельмо нажал красную кнопку и стал бесцельно блуждать глазами по парку. Его взгляд остановился на раздвоенном хвосте соседней русалки. Поднялся вверх по чешуйкам, высеченным по бокам, утонул в пупке и снова побежал вверх, до груди и мягкой линии подбородка. Тело женщины и рыбы, черная плоть и пестрые медно-зеленые пятна. Ансельмо встал и заглянул в пустые орбиты глаз. В них не было пустоты, в них было желание, спрятанное в слепой полутени век. Вода. Холодная ласка волны. Желание окунуться хотя бы в жалкий ручеек под мостом.
Русалки должны были плавать в море, а их приковали стеречь маленький мост. Они почернели и окислились вдали от родной стихии.
Ансельмо узнал себя в этом их желании. В их несовершенстве. Он тоже, как эти русалки, был половинным существом. Ветер был его стихией, а он был прикован к земле. Но его природа преследовала его, и он не мог убежать. Полосы света настигали его повсюду. Даже здесь, в Милане. Даже когда он не мог их видеть. Сообщение тянулось к нему с той стороны, куда он не умел больше заглядывать, и если оно было настолько сильным, чтобы четко отпечататься даже в усталых глазах старого посланника, значит, это было очень важное сообщение.
