Зазвонил телефон. Грета. Ансельмо смотрел, как ее имя светится рядом с глупым изображением зеленой трубки.
Это несправедливо. Он не мог выбирать. Он бы всегда чувствовал тоску по небу и бесконечному горизонту его возможностей. Или тоску по ней, тоску по путешествию без берегов. Без дома. И ей бы тоже пришлось отказаться от дома. И любить кого-то, кто не мог любить ее так, как она бы хотела. Любить половинное существо. Она не была бы счастлива. Она была бы обречена, как он, на одинокую и неприкаянную жизнь.
Воздух сделался густым и плотным. Им стало невозможно дышать. Ему нужно было дыхание. Больше, чем небо. Больше, чем Грета. Ему нужен был воздух.
Телефон продолжал звонить, отбивая невыносимый ритм удушья.
Ансельмо вскочил на ноги, подошел к ручью и разжал ладонь жестом человека, который сдается.
Телефон медленно скользнул между пальцев.
И нырнул в воду, не подняв брызг.
Ансельмо смотрел, как он тонет в темной воде ручья. Светящийся экран потух на дне, на поверхности блеснула желтая вспышка. И он снова начал дышать.
Первый выдох был в небо. Среди цветов магнолии заиграл свет. Четкая, ясная полоса света. Как бесконечная комета.
Ансельмо сел на велосипед и поехал назад по прямым улицам города, устремив глаза в небо, пока не добрался до Большого Навильо. Он обливался потом, спина оледенела от холодного вечернего воздуха.
Гвидо и Дзено ужинали, сидя за столом, накрытым среди велосипедов и покрышек. Третий стул был для Ансельмо, на столе ждала пустая тарелка.
— Присаживайся, — пригласил его Дзено, снимая крышку с кастрюли с ризотто.
Ансельмо приставил велосипед к стене и подошел к столу. От запаха ризотто текли слюнки, он понял, как сильно проголодался. Но ему еще нужно было кое-что сделать.
— Я только хотел сначала позвонить, — сказал Ансельмо, обращаясь сразу к обоим. — Я потерял свой телефон в парке…
Гвидо посмотрел на него недоверчиво, но ни о чем не спросил:
— Возьми мой.
Сын поблагодарил и вышел из магазина. Отойдя чуть подальше вдоль гранита Навильо, он остановился у моста и набрал номер Греты.
Дверь гаража задрожала от оглушительного удара. И распахнулась, как распахиваются глаза после кошмарного сна. Штанга робко шагнул из света в темноту и приставил свой железный брус к ближайшей раковине. Мао втолкнула в гараж огромная рука, и он влетел внутрь, подняв клубы пыли. В матовом ромбе света возник Малыш.
— Можно? — спросил он серебристым голосом маленького мальчика.
Малыш не притворялся. Это был его настоящий голос. Голос ангела в раю.
Эмилиано сделал шаг вперед:
— Что тебе нужно?
Он знал ответ, но все равно спросил.
— Мое.
Эмилиано посмотрел на своих друзей, жавшихся в полумраке у двери. Малыш их избил. Он всегда так делал, если хотел что-то узнать. Это был самый надежный способ.
— Я ничего не знаю.
— А вот это правда. Ты ничего не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь. Ты никто.
С каждым отрицанием один шаг вперед. Следующим Малыш бы почти наступил на Эмилиано.
— Но у тебя есть одна вещь. Моя вещь. Отдай ее мне.
Она не твоя. А моей бабушки. Она моя.
— Не могу.
— Неужели?
— Я ее продал. Мне нужны были деньги.
— А вот это неправда.
Малыш сделал следующий шаг:
— Малышам нельзя говорить неправду.
Эмилиано молчал.
Малыш покачал маленькой головой, вставленной в огромное тело. Он был толстый. Жирный. С длинными черными волосами, завязанными в хвост, и колючими бакенбардами, росшими вдоль пухлых щек. Он расстегнул куртку и сунул руку во внутренний карман. У него мог быть пистолет. Он мог выстрелить. Эмилиано отчетливо увидел всю сцену. Сейчас Малыш достанет револьвер, направит дуло ему в лоб и нажмет курок. И он умрет здесь, на подбитых глазах друзей, которые его предали, в гараже своего отца, среди унитазов. И единственным беспристрастным свидетелем будет раненая ласточка. Потом она тоже умрет.
Малыш достал из внутреннего кармана две банкноты.
— На, возьми, — сказал он, вместо того чтобы стрелять в лоб. — Путь лучше будут у тебя. Они тебе понадобятся.
В руках у Эмилиано оказались две красные бумажки по пятьдесят евро. Те самые, которые Эмма дала сингальцу в прачечной.
— Теперь, когда ты так богат, отдай мне мое.
Эмилиано молча смотрел на деньги.
— Или я разнесу эту халупу по кирпичикам, пока не найду ее.
Эмилиано не сдвинулся с места. Малыш повернулся к Штанге:
— Эй ты! Придурок с придурочным именем!
— Я?
— Ты, ты, как там тебя зовут?
— Штанга.
— Из-за этой железки?
— Да.
— Молодое поколение начисто лишено воображения. В этом ваша беда. Вы ж ничего не делаете. Только пялитесь в телевизор.
— Нет, я — нет, — стал оправдываться Штанга, — я выбросил наш единственный телевизор с балкона. На полицейскую машину. Вот он свидетель…
— Так и было, — подтвердил Мао.
— А тебя как зовут?
— Мао.
— Почему?
— Не знаю. Иногда я говорю «мао», но сам не знаю, почему.
Малыш безутешно скрестил на животе жирные пальцы.
— Мир, который вы создаете, не имеет права на существование, — заключил он своим тоненьким голоском, посмотрев на обоих как на щенят глазами, полными жалости. — Разбейте тут все.
Штанга посмотрел на своего командира взглядом смиренного исполнителя неумолимой воли судьбы. Потом взял брус, занес его над раковиной и разбил ее на мелкие куски. Эмилиано смотрел на осколки керамики, быстро осыпающиеся в поднявшейся вокруг пыли, и думал о своей ласточке. Он мог спасти ее. Он мог кого-то спасти. Или что-то? Ласточка — это кто-то или что-то? Не важно. Важно, что он знал, что надо делать.
— Стойте.
Эмилиано вынул из кармана бабушкину булавку и протянул кулак Малышу:
— Это твое.
Малыш кивнул. Поднял руку и остановил разрушение. Потом той же рукой взял булавку и положил туда, где до этого были деньги.
— Ты хороший мальчик, — сказал он, положив на плечи Эмилиано жирные пальцы. — А теперь исчезни. Я не хочу тебя видеть.
И больше ни слова.
Как будто восемнадцатилетний парень и вправду может навсегда уйти из места, в котором он вырос. Вот так вдруг. Это было невозможно, но Эмилиано знал, что это единственное, что он может сделать.
