Когда истек первый год работы в Раммидже, трехлетний срок уже не казался таким уж долгим. И хотя Робин была довольна тем, что коллеги ее ценили, в университете в те дни продолжали говорить о грядущих сокращениях, о том, что придется затянуть пояса, и о том, что на одного преподавателя приходится все больше студентов. И все-таки Робин была исполнена надежды. Даже переполнена ею. Она свято верила в свою звезду. Однако будущая карьера по-прежнему беспокоила ее больше, чем что-либо другое, поскольку дни и недели срока ее пребывания в Раммидже таяли со скоростью счетчика такси. Вторым поводом для беспокойства были ее отношения с Чарльзом.
А что, собственно, представляли из себя эти отношения? Трудно объяснить. Они не были похожи на брак и еще меньше — на супружество в его общепринятом виде: семейный очаг, привычка, преданность. Было время, еще в самом начале их кембриджского периода, когда блестящий и привлекательный студент из Йеля стал для Робин завидной партией, и она была буквально ослеплена и восхищена им. Он добивался ее благосклонности при помощи гремучей смеси свежего постфрейдовского жаргона и потрясающе откровенных сексуальных предложений, и поэтому она никогда не знала наверняка, говорит он о символическом лакановском фаллосе или о своем собственном. Но в конце концов Робин пришла в себя и удовлетворилась молчаливой и слегка укоризненной фигурой Чарльза, маячившей на самом краю ее поля зрения. Робин была слишком честна, чтобы обманывать его, и слишком благоразумна, чтобы променять его на любовника, чей интерес к ней мог оказаться кратковременным.
Когда Чарльз получил место в Саффолке, и те и другие родители стали настоятельно советовать им пожениться. Чарльз только этого и хотел. Робин же с негодованием отвергла предложение.
— На что ты намекаешь? — спрашивала она свою мать. — На то, что я поеду в Ипсвич и буду вести хозяйство Чарльза? Наплюю на докторскую степень и посвящу себя мужу и детям?
— Ну что ты, дорогая, — отвечала мама. — Почему бы тебе не сделать карьеру? Если, конечно, ты этого хочешь.
Последнюю фразу ей удалось наполнить искренним жалобным непониманием. Мать Робин никогда не помышляла о карьере и самовыражалась на поприще папиной машинистки и лаборантки, посвящая этому время, остававшееся от садоводства и домашнего хозяйства.
— Именно этого я и хочу, — сказала Робин так решительно, что мама раз и навсегда закрыла тему.
В семье у Робин была репутация человека с сильным характером или, как скептически отзывался о ней брат Бэзил, «командирши». Родственники любили вспоминать историю из ее австралийского детства, которую считали пророческой. Робин было три года, когда ей силой характера удалось уговорить дядю Уолтера, который повез ее по магазинам, опустить все имевшиеся у него деньги в ящик для пожертвований у мальчика-калеки. В результате дядюшке было так стыдно признаться родственникам в своем безрассудстве, что он не смог занять у них денег, и по дороге домой, на овцеводческую ферму, у него кончился бензин. Нужно ли говорить, что Робин истолковывала эту анекдотическую историю самым лестным для себя образом — как прелюдию к ее последующему участию в прогрессивном движении.
Чарльз нашел в Ипсвиче pied-à-terre
[4]
, но его книги и большая часть вещей оставались в Кембридже. Конечно, теперь они виделись реже, но Робин считала, что это вовсе не повод для расстройства. Она ждала, не умрут ли их отношения медленной и естественной смертью. И гадала, не благоразумнее ли поскорее их прекратить? В один прекрасный день она спокойно и обоснованно высказала эти соображения в присутствии Чарльза, который столь же спокойно и обоснованно с ней согласился. Он сказал, что хотя лично его все устраивает, он понимает ее сомнения. Возможно, им следует пожить отдельно, и тогда все решится само собой, так или иначе.
(Робин едет на красном «рено» по юго-западным пригородам Раммиджа: то по течению потока машин, то против. Час пик уже почти миновал. В двадцать минут десятого Робин въезжает на широкую трехрядную дорогу возле Университета. Едет кратчайшим путем — по Эвондейл-роуд, и проезжает мимо пятикомнатного особнячка Вика Уилкокса, даже на взглянув на этот дом, потому что Вика она знать не знает. Тем более что его дом ничем не отличается от других современных построек этого престижного района: красный кирпич и белая краска. «Георгианские» окна, гудронная дорожка и двойной гараж, а над парадной дверью — система охранной сигнализации.)
Итак, Чарльз перевез в Ипсвич свои книги и прочее барахло. Робин нашла это крайне неудобным, потому что привыкла пользоваться его книгами, а иногда и свитерами. Конечно, они остались друзьями и часто перезванивались. Иногда встречались на нейтральной территории, в Лондоне — вместе завтракали или ходили в театр, — и оба с трепетом ждали этих встреч как особо сладкого, запретного удовольствия. Ни тот ни другой не предпринимали попыток завязать новые отношения, поскольку обоим было в общем-то все равно. Они люди занятые, поглощенные профессией: Робин преподавала и трудилась над диссертацией, Чарльз все свое время отдавал новой работе. Мысль о том, чтобы подстраиваться под партнера, жить его интересами и делать то, что нужно ему, у обоих вызывала раздражение. Ведь нужно прочитать столько книг и журналов, обдумать столько увлекательных вопросов!
Конечно, существует еще и секс. Он интересовал их обоих, они любили поболтать на эту тему, но, честно говоря, обсуждение процесса интересовало их куда больше, чем сам процесс, а насколько часто он происходит, не интересовало вовсе. Физическое вожделение быстро перегорело еще в студенческие годы. Осталось только то, что Д. Г. Лоуренс назвал «сексом в голове». Автор вложил в эти слова уничижительный смысл, но для Робин и Чарльза Лоуренс был фигурой настолько затейливой и непостижимой, что его яростная полемика их не интересовала. Где же еще может заниматься сексом разумное существо, если не в голове? Сексуальные желания — это игра символов, бесконечная отсрочка и подмена предвкушаемого удовольствия, которое прерывается в момент грубого совокупления. Чарльз не был любовником-повелителем. Спокойный и обходительный, с осторожными кошачьими движениями, он, видимо, считал занятия сексом особой формой исследовательской работы. Он продлевал и растягивал любовную прелюдию настолько, что в середине ее Робин начинала дремать, а очнувшись с чувством вины, обнаруживала, что Чарльз нависает над ее телом и ощупывает его так старательно, словно перебирает каталожные карточки.
Во время их испытательной разлуки Робин втянулась в работу Женской группы Кембриджа, которая регулярно собиралась в непринужденной обстановке и обсуждала вопросы женского творчества и феминистского литературоведения. Своего рода символом веры в этом кругу было убеждение, что женщины должны освободиться от опеки мужчин в сексуальной сфере. Иными словами, насаждаемое литературой, кино и телевидением мнение, что женщина без мужчины неполноценна, в корне неверно. Женщина может любить другую женщину либо саму себя. Несколько активисток Группы были лесбиянками или пытались ими стать. Робин не сомневалась в том, что она таковой не является, но ей нравилась теплая и дружеская атмосфера Группы, объятия и поцелуи, сопровождавшие все встречи и расставания. Словно оттого, что ее тело истосковалось по настоящим ощущениям, Робин была готова создать их своими руками, без стыда или греха, теоретически оправданная трудами радикальных французских феминисток, таких как Элен Сиксу и Люс Ирригарэ, которые очень выразительно описали радости женской мастурбации.
