— Имя этой Корневой ты упоминаешь уже в третий раз, — заметила Серафима, ставя перед дочерью миску с подогретым борщом.
— Если бы не Вера, самой мне уломать нашего эскулап-капитана не удалось бы. Заладил: «Тебе нет восемнадцати, нет восемнадцати…» Знаешь, как медсестра осадила его? «Пока вы решитесь сделать ей — мне то есть — предложение, она как раз подоспеет по возрасту». Или что-то в этом роде.
— А он что, молод?
— Нет.
— Но холост?
— Вот уж чем я не намерена интересоваться, так это его семейным положением.
— Все может случиться, поэтому будь осторожной. Армия — это вотчина мужчин, причем всегда огрубевших и в большинстве своем циничных.
— Вот в кого я действительно могла бы влюбиться, — Евдокимка решила слегка подразнить маму, — так это один подполковник. С таким, знаешь ли, дворянским, аристократическим лицом. И как только энкавэдисты не расстреляли его? За один только благородный вид.
— Речь конечно же идет о подполковнике Гребенине, начальнике штаба полка?
— Так ты что, знакома с ним?! — изумилась дочь.
— За то недолгое время, пока полк квартирует в городе, его командование взяло шефство над нашей школой.
— И что, ты обратила на него внимание?
— В каком смысле? Он бывал и в школе, и в райсовете. Мы решали с ним, как с начальником штаба, разные вопросы…
— И все?! Он совершенно не приглянулся тебе как мужчина?
— Мне уже приглянулся один мужчина, — резко парировала Серафима Акимовна. — Тот, которому я позволила стать твоим отцом!
«Которому я позволила стать твоим отцом» — мысленно повторила Степная Воительница. В этих словах была вся Серафима Гайдук. «Я не виновата, что все, что попадает в поле моего зрения, тут же попадает в поле моей властности», — как-то покаянно повинилась она перед мужем, который ощущал на себе ее «властность» больше кого бы то ни было.
— Хотя, не спорю, вид у него высокомерно-барский, — запоздало признала Серафима Акимовна. — И вообще не кажется ли тебе, что пора бы уняться? Девушке твоего возраста и воспитания неприлично касаться таких тем в разговоре с матерью. Мало того что, будучи ученицей моей школы, ты всячески проявляла свой бунтарский характер, демонстрируя, что тебе как дочери директора многое позволено…
— Мне припоминаются только два подобных случая, — спокойно возразила Евдокимка, поедая борщ вприкуску с зубчиками чеснока. Привычку к чесноку она позаимствовала у отца, не раз вызывая острую насмешку матери, объявлявшей, что не рискует появляться в воспитанном обществе в сопровождении «благоухающих чесночников». — Причем в обоих случаях ты была неправа.
— Даже так? — подбоченилась Ветеринарша.
— Хорошо: мы обе были неправы. В равной мере.
— Боже мой! И это я слышу из уст будущего педагога, — сокрушенно покачала головой Серафима Акимовна. — Какой позор! Лучше бы ты в самом деле родилась мальчишкой. Все равно с раннего детства авторитетом для тебя являлся только отец, которого ты копируешь во всем, даже в походке и повадках.
— Жаль, не всегда получалось.
— И самое странное, что с годами, с твоим девичьим становлением, это не проходит. Знала бы ты, сколько раз я как директор школы попадала в неловкое положение из-за твоих мальчишеских выходок…
О, как же Евдокимке был знаком этот тон! Именно в таком Серафима Акимовна обычно отчитывала и провинившихся учеников, и своих коллег, и чиновников из райисполкома. Как выразился однажды директор школы Харланов, во времена которого Гайдук работала завучем, — «при одном упоминании имени Серафимы Акимовны в нашей школе начинает трепетать всё, вплоть до ученических парт и швабры уборщицы». Причем самое удивительное, что сказал он это инспектору городского отдела образования, упрекнувшему директора в его мягкотелости и в том, что тот безвольно отдал бразды правления завучу. Откуда инспектору было знать, что самого Харланова такая жесткость завуча вполне устраивала. Точно так же, как устраивала его, человека, никогда не имевшего собственных детей, роль вполне добродушного, милостивого отца большого семейства.
Именно этот разговор, свидетелем чего Евдокимка стала совершенно случайно, заставил дочь по-иному взглянуть и на поведение матери дома, и, в частности, на ее отношение к отцу.
— Если ты будешь постоянно напоминать мне о мальчишеских ватагах, я постригусь наголо и запишусь в полк рядовым. В морскую пехоту. Кстати, у меня появился там один знакомый.
— Знаю я твоего знакомого, — ехидно так улыбнулась Серафима. — Он именуется «лейтенантом Лощининым». Заезжал, чтобы попрощаться с тобой перед отправкой на передовую. Поскольку это происходило на рассвете, я принципиально не стала будить тебя. Мало того, предупредила этого сухопутного морячка, что его ждет, если после прошедшего ночного свидания моя несовершеннолетняя дочь окажется обесчещенной.
— Это ты обо мне? — вполголоса уточнила девушка. — Это я могу оказаться обесчещенной?!
— Нет смысла переспрашивать в тех случаях, когда и так все ясно, — отрубила Серафима.
33
После признания матери Евдокимке стоило бы ужаснуться и возмутиться. Но вместо этого она так расхохоталась, что, вызвав благородный гнев Серафимы Акимовны, выпрыснула остатки борща на скатерть.
Степная Воительница всего лишь на минутку представила себе бледный вид лейтенанта Лощинина перед грозной директрисой школы, никакого иного тона, кроме командного, не признающей. Даже эскадронный старшина — и тот с едва уловимым сочувствием, но с еще более уловимой завистью, доверился Евдокимке: «С таким командирским голосом и таким приказным характером твоей матери самое время командовать гарнизонной гауптвахтой».
— Что тебя так рассмешило, Евдокия? — мать уставилась на дочь суровым взглядом.
— Бедный лейтенант! Представляю, как он чувствовал бы себя, выслушивая твои нравоучения.
— Как и должен чувствовать себя развратник, решившийся на ночное свидание с моей несовершеннолетней дочерью.
— Почему бы тебе не предположить, что решал не он, а я? И не вспомнить, что с моим отцом ты начала встречаться уже в пятнадцать.
— Неуместное напоминание, Евдокия. В свои пятнадцать я не была столь легкомысленна, как ты в свои семнадцать, — скрестив руки на груди, Серафима выдержала горделивую паузу и лишь после этого решительно прошлась по комнате.
В ту же минуту послышался такой знакомый обеим женщинам гул авиационных моторов. Поскольку надвигался он с запада, то не оставалось сомнений, что немцы совершают очередной налет на железнодорожную станцию. Увы, за все время налетов ни одного советского самолета, прикрывающего город, они так и не увидели. Евдокимка была уверена, что на обратном пути враги обязательно атакуют центр города, бомбами и пулеметным огнем пройдутся по пролегающему через него шоссе. К счастью, усадьба Гайдука располагалась в отдалении и от центра, и от железной дороги, так что до сих пор судьба миловала ее.
