Так добрались до слияния Уазы с Сеной, а оттуда до Пуасси. Короля перенесли в замок, где родился его дед Людовик Святой. Монахи-доминиканцы и две покровительствующие королям обители возносили моления о здравии Филиппа.
Здесь он провел десять дней, и к концу пребывания в Пусси немного оправился. К нему вернулась речь. Он уже мог вставать, однако движения оставались скованными и затрудненными. Он по-прежнему настаивал на переезде в Фонтенбло – это желание стало у него навязчивой идеей, и, победив слабость огромным усилием воли, король потребовал, чтобы ему подали коня. Так он осторожно доехал до Эссопа, но тут, как ни напрягал силы, пришлось сдаться: королевская плоть перестала повиноваться королевской воле. Дальнейший путь он проделал на носилках. Выпавший снег заглушал стук лошадиных копыт. Высланные вперед конные гонцы передали приказ развести огонь во всех покоях замка. Вскоре сюда прибыл почти весь двор, опередив короля, а сам он, едва переступив порог опочивальни, пробормотал:
– Солнце, Бувилль, солнце…
Глава IX
Тень простерлась над королевством
Как путник, сбившийся с тропы, король плутал среди привычных, знакомых мыслей и чувств и нигде не находил просвета. Так продолжалось около двух недель. Временами прежний Филипп воскресал в нем – деятельный, вникавший во все дела королевства, – в такие часы он требовал счета и внимательно просматривал их, настаивал властно и нетерпеливо на том, чтобы все ордонансы и письма приносились ему на подпись. Никогда еще он так не упивался процедурой подписывания бумаг. Иной раз, неожиданно для окружающих, Филипп впадал в странное оцепенение: в такие минуты он почти переставал говорить или бросал короткие, не относящиеся к делу слова. Он часто проводил по влажному лбу рукой с негнущимися пальцами.
При дворе прошел слух, что король не в себе. Но это было неверно, он просто был уже вне этого мира.
За короткое время болезнь превратила этого крепкого сорокашестилетнего мужчину в глубокого старца с ввалившимся ртом и щеками, который жил – нет, не жил, а доживал последние дни – в огромной опочивальне замка Фонтенбло.
И по-прежнему эта томительная жажда – король, не переставая, просил пить.
Людям, не близким ко двору, которые требовали новостей, неизменно отвечали, что государь упал с лошади и его помял олень. Но правда начинала просачиваться за стены королевских апартаментов, и кое-кто уже уверял втихомолку, что-де рука божья поразила королевский разум.
Лекари определенно говорили, что больной не выздоровеет, а знаменитый астролог Мартэн в весьма туманных и весьма осторожных выражениях объявил о том, что к концу сего месяца на долю некоего могущественного владыки Запада выпадут неслыханные испытания, кои совпадут с затмением солнца. «В тот день, – писал мэтр Мартэн, – великая тень закроет своими крылами государство».
И как-то вечером Филипп Красивый неожиданно снова почувствовал, как мгла ворвалась, заполнила мозг, и снова ощутил тот страшный провал во мрак, куда он впервые погрузился тогда, в лесу Пон-Сент-Максанс. Но на сей раз не было ни оленя, ни креста. Было только распростертое на постели, сломленное недугом тело, уже неспособное чувствовать заботы ближних.
Когда Филипп вновь вынырнул из этой мглы, обволакивающей сознание, не зная, владела ли она им час или день, первое, что увидел он, была какая-то крупная фигура в белом, склонившаяся над постелью. И он услышал голос, взывавший к нему.
– А, это вы, брат Рено, – слабым голосом произнес король, – я вас узнал… Но почему-то мне показалось, что вокруг вас туман.
И тут же попросил:
– Пить.
Брат Рено из доминиканского монастыря в Пуасси, Великий инквизитор Франции, смочил уста больного святой водой.
– Вызвали вы епископа Пьера? Приехал он? – спросил затем король.
В силу странного хода мыслей, который нередко уводит умирающих от их настоящего к самым далеким воспоминаниям, король Филипп в те последние дни, что оставалось ему жить, с неестественной настойчивостью требовал к смертному своему ложу Пьера де Латиль, епископа Шалонского, товарища своих детских игр. Почему именно понадобился ему Пьер де Латиль? Приближенные короля недоумевали по поводу столь неожиданного желания, искали тайных мотивов, тогда как это была простая игра памяти. И к этой именно навязчивой мысли вернулся король, выйдя из оцепенения, которым сопровождался второй удар.
– Да, государь, вызвали, – ответил брат Рено, – удивительно, что он еще не прибыл.
Он лгал; он действительно отрядил гонца в Шалонь, но по соглашению с его высочеством Валуа приказал ехать гонцу самым дальним путем с тем расчетом, чтобы епископ Пьер прибыл к королю с запозданием.
Брату Рено предстояло сыграть слишком важную роль, и он не желал делиться ею с каким бы то ни было другим священнослужителем. И впрямь, исповедником короля полагалось быть лишь Великому инквизитору Франции, и никому иному. Слишком много общих тайн связывало их, и нельзя было допустить, чтобы тайны эти в момент кончины короля достигли чужих ушей. Итак, могущественному владыке было отказано видеть друга, того, кого он пожелал избрать в провожатые, отправляясь в последний путь.
– Вы долго беседовали со мной, брат Рено? – спросил король.
Брат Рено, толстяк с жирным отвислым подбородком, с черными маленькими глазками, с голым черепом, окруженным косицами жестких пожелтевших волос, должен был, ссылаясь на волю небес, довести до сознания короля то, что хотели слышать от него живые.
– Государь, – начал он, – если господь бог призовет вас к себе, как может призвать он любого из нас в любое время, он отблагодарит вас за то, что вы оставляете государственные дела в полном порядке.
Король ничего не ответил.
– Я уже исповедовался, брат Рено? – спросил он, помолчав.
– Да, государь, еще позавчера, – ответил доминиканец. – Исповедь, достойная вас, она привела всех нас в восхищение, и те же чувства вызовет у всех ваших подданных. Вы сказали, что раскаиваетесь в том, что обложили ваш народ и особенно Святую церковь непомерными налогами, но что вы не просите прощения у тех, кто, возможно, и погиб в результате ваших действий, ибо вера и справедливость должны идти рука об руку.
Великий инквизитор повысил голос с таким расчетом, чтобы его слышали все присутствующие в опочивальне.
– Я говорил это? – спросил король. – Действительно говорил?
Он уже не знал, действительно ли произнес он эти слова, или же брат Рено измыслил их, дабы королевская кончина была поучительной, как то полагается великим мира сего. Он только прошептал «погиб», но оспаривать слова брата Рено не хватило сил. Он знал, что скоро сам войдет в сонм погибших.
– Необходимо, чтобы вы сообщили нам вашу последнюю волю, государь, – терпеливо, но настойчиво продолжал брат Рено.
Он немного отступил, чтобы не застить королю, и тот внезапно заметил, что опочивальня полна народу.
