— Почему ты сидишь под дождем?
— Это не дождь, — говорю я. — Просто морские брызги.
— Давай зайдем внутрь. Тебе надо высушиться!
Она хочет, чтобы я ушел с палубы. Но я не вернусь в курительную! Там хуже, чем на средней палубе. Вокруг все курят, и пахнет прокисшим пивом. Там скамьи, обтянутые старой потертой кожей, и нечем дышать. Если я туда вернусь, меня опять стошнит.
О, здесь кровать! Я не знал, что на борту есть каюты. Она хочет снять с меня мокрые брюки, но я этого не позволю.
— Прекрати!
Я ее оттолкнул. Так нельзя! Я должен сохранять достоинство.
— Папа, нельзя сидеть в мокрой одежде. Ты простынешь и умрешь!
Я трясу головой и чувствую, как под нами качается палуба.
— Сколько мы уже плывем, Кэтрин?
Она смотрит на меня так странно.
— На каком мы корабле, папа?
— На почтовом корабле «Клеймор». Это название я не забуду! Мой первый корабль все-таки.
— А куда мы плывем?
Кто знает? Уже сумерки, а материк давно остался позади. Я и не знал, что Шотландия такая большая! Мы плывем уже несколько дней.
— Я слышал, как кто-то в салоне говорил про Большого Кеннета.
— Ты знаешь такого?
— Никогда о нем не слышал.
Она садится рядом со мной, берет меня за руку. Плачет, не знаю почему. Я присмотрю за ней. Присмотрю за ними обоими. Я самый старший, и это моя ответственность.
— Ох, папа… — говорит она.
Священник приехал на второй день после падения Патрика. Кастелянша велела нам собрать вещи. Не то чтобы их у нас было много! Когда подъехала большая черная машина, мы ждали на верхней ступеньке — я, Питер и Кэтрин. В приюте было пусто: все остальные дети ушли в школу. Мистера Андерсона нигде не было видно. Больше мы с ним никогда не встречались. Не скажу, чтобы это меня огорчило.
Священник был невысоким — примерно на дюйм ниже меня. Макушка у него была совершенно лысой, но он отрастил волосы подлиннее с одной стороны головы и зачесывал их на другую, а потом укладывал маслом или бриолином. Он, видимо, думал, что так прячет свою лысину. На самом деле он просто выглядел глупо. Я очень давно понял, что мужчинам с такими прическами доверять нельзя: они напрочь лишены здравого смысла. Священник вел себя немного нервно и выглядел не очень впечатляюще. Куда большее впечатление на нас произвели две монахини, которые его сопровождали. Обе были выше него, неулыбчивые дамы средних лет с орлиным взором, в черных юбках и накрахмаленных белых камилавках.
[17]
Одна монахиня села впереди, рядом со священником, который вел машину. Вторая втиснулась на заднее сиденье, рядом со мной. Я так ее испугался, так старался не касаться ее костлявого тела, что едва заметил, как Дин исчезает вдали. Только в последний момент я повернулся и успел заметить его пустые колокольни до того, как они скрылись за деревьями.
Машина священника подпрыгивала на брусчатке, пересекала площади со скверами в центре, проезжала по широким улицам, между закопченными зданиями. Грязный снег еще лежал кучками по краям дорог. Никто из нас не решался заговорить. Мы сидели среди представителей Господа на земле и смотрели, как незнакомый мир пролетает мимо зимним вихрем.
Понятия не имею, куда нас привезли. Вероятно, на южную окраину города. Машина остановилась у большого дома, стоявшего за деревьями. Газон покрывал снег и опавшие листья. В доме было теплее и как-то уютнее, чем в Дине. Я никогда в жизни не бывал в таком здании! Канделябры, панели полированного дерева на стенах, тисненые обои и блестящий плиточный пол. Мы поднялись по устланной ковром лестнице; нас с Питером поселили в одну комнату, Кэтрин — в другую. В комнате стоял запах розовой воды, а простыни были шелковые.
Питер несколько раз спрашивал меня:
— Куда мы едем, Джонни?
Но я не знал, что ему ответить. У нас, казалось, не было никаких прав, даже прав человека. Мы стали движимым имуществом. Просто дети, у которых нет ни дома, ни родителей. Можно подумать, что мы уже привыкли к такому положению вещей; но привыкнуть к этому невозможно. Достаточно посмотреть вокруг, и жизнь сразу напомнит тебе, что ты не такой, как все. Я бы все отдал в тот момент за прикосновение материнских пальцев к моему лицу, за ее теплые мягкие губы на моем лбу. За то, чтобы она шептала мне на ухо, что все будет хорошо, и ее дыхание щекотало мне кожу. Но мамы давно не было в живых, и в глубине души я знал: ничего у нас не будет хорошо. Правда, Питеру я этого говорить не собирался.
— Посмотрим, — ответил я ему на очередной вопрос. — Не волнуйся, я пригляжу за нами.
Нас держали в комнатах до самого вечера и выпускали только в туалет. А вечером отвели вниз, в большую столовую, где по стенам стояло множество книг, а длинный блестящий обеденный стол тянулся во всю длину комнаты, от эркера до двойных дверей. Стол был накрыт на три персоны, все приборы и тарелки стояли на его дальнем конце. Монахиня, которая проводила нас вниз, велела:
— Не смейте касаться стола. Увижу хоть один след от пальца — и вас всех выпорют.
Я даже боялся есть суп. А вдруг он брызнет на стол? Нам всем к супу дали по куску хлеба с маслом, а на второе — окорок с холодной вареной картошкой. Воду наливали в стаканы с толстыми донышками. После ужина нас снова отвели наверх.
Ночь была долгой и беспокойной. Мы вдвоем с Питером улеглись на одну кровать. Он заснул буквально через несколько минут, а вот я долго лежал без сна. Под нашей дверью виднелась полоска света, и иногда я слышал, как где-то в глубине дома кто-то тихо разговаривает. Наконец мне удалось заснуть, хотя и неглубоко. Наутро мы поднялись с рассветом, и нас снова посадили в большую черную машину. Не было ни завтрака, ни умывания. На этот раз мы поехали другим маршрутом, и я понятия не имел, где мы, пока не увидел справа вдалеке замок и дома, громоздившиеся над холмом. Мы съехали по крутому пандусу в большой вестибюль со стеклянным потолком, который поддерживала сложная система металлических опор. У платформ в дальней от нас части вестибюля нетерпеливо пыхтели паровозы. Монашки быстро, почти бегом провели нас сквозь толпу и показали наши билеты охраннику у турникета. Мы забрались в поезд и нашли свое купе на шестерых в конце длинного коридора. С нами в купе сел мужчина в темном костюме и котелке. В присутствии монашек ему было явно неудобно, и он всю дорогу просидел со шляпой на коленях.
Я впервые оказался в поезде, и, несмотря на обстоятельства, мне было очень интересно. Я видел, что Питеру тоже любопытно. Всю дорогу мы сидели, словно приклеившись к окну, и смотрели, как город уступает место зеленым холмам. Поезд останавливался на маленьких станциях с необычными названиями вроде «Линлитгоу» или «Фолкерк». Наконец на горизонте вырос новый город. Совсем не такой, как наш. Он был черным от промышленных отходов; трубы выплевывали ядовитый дым в желто-зеленое небо. Мы проехали длинный темный туннель и остановились на вокзале Квин-стрит в Глазго. Рев поезда в замкнутом пространстве и визг тормозов еще долго стояли у нас в ушах.
