«Как любил и увековечил свою любовь другой сатрап. Тот, что задал мне первую загадку, которую я так и не смог разгадать до конца…»
– На строительство садов, приюта для царицы, были брошены все силы древнего царства, все знания его строителей и математиков. Вавилон доказал всему свету, что может создать первый в мире монумент в честь любви. И имя царицы сказочным образом смешалось в памяти потомков с именем иной правительницы, владычицы ассирийской, и сады стали известны как сады Семирамиды. Быть может, это была ревность человеческой памяти, для которой всякое великое деяние должно быть связано лишь с великим именем.
– Быть может, в честь той, второй владычицы, тоже сложили дивный монумент. И он тоже рассыпался в прах, оставив в памяти людской лишь слабый след…
– Так тоже может быть, о владыка. Думаю, однако, что сады, храмы, возведенные не для упокоения, не в честь славы, а для воспевания живой любви, есть явление столь редкое, что память людская сохранила бы нечто большее, чем одно лишь имя обожаемой царицы.
«Он прав, мой царь… – Тот самый, теплый голос эха, которому неоткуда было взяться в стенах дворца, зазвучал в разуме Гарун-аль-Рашида. – Любой памятник, воспевающий любовь, должен остаться навеки и в памяти, и в камне…»
Халиф вздрогнул. То был теплый, нежный, любимый голос Ананке, покинувшей его первой. Или, быть может, таинственная наложница, о которой не помнили ни евнух, ни валиде-ханым, вовсе не покинула стен дворца?
Увы, ответа на этот вопрос у халифа пока не было. Однако теперь он более не боялся за свое душевное здоровье. «То ли я уже давно сошел с ума, то ли вовсе не безумен. Возможно, лишен разума мир вокруг меня, в котором нет места просто чувству и привязанности и все и везде измеряется лишь толщиной кошеля и громкостью слов…»
Тем временем визирь продолжал рассказ:
– Сады, великое творение строителей Вавилона, были четырехъярусными. Своды ярусов опирались на колонны, высотой семьдесят пять локтей. Платформы ярусов, сложенные из плоских каменных плит, были устланы слоем камыша, залитого асфальтом и покрытого листами свинца, чтобы вода не просочилась в нижний ярус. Поверх этого был насыпан толстый слой земли, достаточный для того, чтобы здесь могли расти большие деревья. Ярусы, поднимаясь уступами, соединялись широкими пологими лестницами, выложенными цветной плиткой.
Навуходоносор доказал свою любовь. Над стенами Вавилона, настолько широкими, что на них могли разъехаться две колесницы, поднималась зеленая шапка деревьев сада. С верхнего яруса, нежась в тенистой прохладе, слушая журчание водяных струй – рабы денно и нощно качали воду из Евфрата, – на многие фарсахи вокруг царица видела лишь скучную, плоскую землю своей державы. Кто знает, была ли она счастлива в этих садах?
– Быть может, она была счастлива. Ибо ее должна была согревать мысль о великом чувстве, какое к ней питал ее венценосный супруг…
– Ох, повелитель, – Абу-Аллам покачал головой. По стенам кабинета заплясали разноцветные блики от алмаза в его чалме. – Ты еще совсем молод, но уже выучился говорить глупости. Ибо ни одну женщину никогда подобная мысль не могла согреть надолго. Им всем, поверь мне, величайший из властителей, нужны доказательства. Не сотни и сотни мертвых камней и украшений в шкатулках, а нежное прикосновение руки, теплая ладонь на щеке, страстный поцелуй у окна опочивальни, благодарное пожатие пальцев при виде играющих детей. Знаки эти не столь дороги, но поистине драгоценны, ибо передают живое чувство…
Халиф молчал. Он пытался найти в своем сердце согласие с этими словами Абу-Аллама или несогласное отрицание. Пытался и не мог, ибо там было пусто. Темно и холодно, как в огромной пещере… Долгий путь выздоровления, похоже, едва начался. А потому слова визиря были лишь пустым звуком.
Должно быть, визирь догадался об этом. Или почувствовал, что слова его пропали втуне. А потому решил, что поучительная беседа о далеком и постороннем предмете, каким, несомненно, были эти самые чудеса света, халифу сейчас куда полезнее, чем громогласные восхваления или оглушительная тишина пустых покоев.
– Эфес был обширным эллинским городом в Ионии. Именно отсюда выходили в плавание смелые странники и колонисты, державшие путь к Эвксинскому Понту и к берегам загадочной Либии. В богатых полисах Ионии много строили. В античном мире каждый знал о храме Геры на Самосе, храме Аполлона в Дидимах, близ Милета, о храме Артемиды в Эфесе… Но деревянные здания ветшали, сгорали или гибли от нередких здесь землетрясений, и почти две тысячи лет назад решено было выстроить, не жалея средств и времени, великолепное жилище для богини-покровительницы. Плиний Великий, описывая храм, который исчез за несколько столетий до этого описания, говорил, что «храм окружают сто двадцать семь колонн, подаренных таким же количеством царей». Неведомо, так ли это было на самом деле, однако доподлинно известно, что богатейший из деспотов, Крез, царь Лидии, внес свою, более чем щедрую лепту.
– Храм, ты говоришь, разрушился две тысячи лет назад?
– О да, владыка, очень давно. Хотя, может быть, не две, а полторы…
– О, сие есть великая разница…
– Вернемся же в Эфес. Я говорил уже, что землетрясения были часты во всей Ионии. И дабы избежать разрушения будущего храма, зодчие нашли немало поучительных решений. Во-первых, место под сооружение было выбрано на болоте у реки. Херсифрон был мудрым архитектором, он рассудил, что мягкая болотистая почва послужит защитой при землетрясении. А чтобы под своей тяжестью мраморный колосс не погрузился в трясину, был вырыт глубокий котлован, который заполнили смесью древесного угля и шерсти, – подушка получилась толщиной в добрый десяток локтей. Это и в самом деле оправдало надежды и обеспечило долговечность великого сооружения.
– И как же долго простоял храм?
– Известно, что после прихода к власти базилевсов, властителей прекрасного Бизантия, храм посещался еще добрую сотню лет. Но стоящий храм и храм-обиталище богов – суть весьма разные понятия. Ко времени, о котором я уже сказал, храм стал разрушаться, а фанатики, ведомые новыми богами, изо всех сил способствовали этому разрушению. Мраморную облицовку стали растаскивать на разные постройки, была разобрана и крыша. И когда начали падать колонны, их обломки засасывало то же болото, что спасало храм от гибели ранее. А еще через несколько десятилетий под жижей и наносами реки скрылись последние следы лучшего храма Ионии. Даже место, где он стоял, постепенно забылось.
– Более чем печальная история…
– О да, мой господин. Однако же и поучительная, ибо гласит, что гений человеческий есть и создатель, и разрушитель всего под этим небом. Безумцу зачастую более по сердцу слава разрушителя прекрасного, чем его создателя. А когда таких безумцев собирается более одного, они способны на поистине ужасные деяния…
– Ломать, наш друг, не строить…
– О да, сие есть истина. Ее же подтверждает и история другого чуда света, тоже античного. Колосс Родосский – современник храма Артемиды. О, конечно, это если мерить время столетиями, как принято у летописцев, а не днями, как измеряем время мы, простые смертные. Чтобы покорить остров Родос, полководец Полиоркет привез к городу осадные машины. Гордостью осаждавшей армии была гелеополида – осадная башня с таранами, перекидным мостом и катапультами. Гелеополиду, обитую железом, приводили в движение, как уверял Плиний, три тысячи четыреста воинов. Однако удивительной техники оказалось мало – остров не покорился Полиоркету. Покидая поле битвы, ставшее свидетелем его позора, полководец бросил на берегу огромную гелеополиду, не оправдавшую своего предназначения. Но она-то и принесла городу не только выгоду, но и славу. После победы купцы предложили купить гелеополиду из-за железной обивки, предлагая за железо триста талантов – сказочную по тем временам сумму. В знак избавления города от осады на деньги от продажи башни решено было возвести статую Гелиоса, покровителя Родоса. Родосцы верили, что остров поднялся со дна моря во имя и по требованию бога. Статую поручили изваять скульптору Харесу, ученику Лисиппа. Харес предложил изобразить Гелиоса стоящим и вглядывающимся вдаль. В левой руке тот должен был держать ниспадающее до земли покрывало, а правую приложить ко лбу.
