– Ты. Больше никто.
Экс снова усмехается, открывает дверцу пошире.
– Ладно, ты молодец и душа-человек. И оригинал.
Я улыбаюсь ей в публичной тьме. Дети, гуськом миновав меня, скрываются в машине. Дверца захлопывается. И мы расстаемся снова.
* * *
Многоквартирный дом, Кулидж, 118, в котором жил Уолтер, – это двухэтажное шлакобетонное здание, втиснувшееся между двумя куда более красивыми и старыми особняками колониального стиля. Владельцы-молодожены (они сейчас дома) наверняка вложили в них приличные деньги. Я никогда не обращал внимания на двухэтажку, хотя прямо перед ней стоит фонарный столб, а от дома Экс отделяют всего две улицы, да и весь квартал был бы, если б не это строение, как две капли воды похож на ее. Окна на фронтоне дома отсутствуют, зато он украшен изображающими жалюзи полосками алюминиевой фольги, по которым от руки выведено краской «Каталина», и неярко подсвечен. На улицу падает свет ламп, горящих над входными дверьми, что идут по торцевой стене. Весьма подходящий дом для униженных семинаристов-старшекурсников, закоренелых холостяков и разведенных мужей – людей, пребывающих в переходной стадии, – и, по-моему, совсем неплохой. Я был бы не прочь поселиться в таком, скажем, в Анн-Арборе середины шестидесятых, да, собственно, и в теперешнем – будь я выпускником юридического факультета, старающимся встать на ноги, перед тем как заиметь женушку и зажить на всю катушку. Хотя навсегда осесть в нем я не хотел бы, да и провести некое время, как на промежуточной станции, направляясь куда-то еще, тоже. В обоих случаях «Каталина» выглядела бы малообещающе. И уж определенно я не выбрал бы этот дом как место, в котором мне предстоит умереть. Едва увидев его, я принялся гадать: а что представляет собой гнездышко, свитое Иоландой и Эдди Питкоком на Бимини? Наверняка оно ничем на этот дом не похоже. Наверняка у них там и океан под боком, и прохладный бриз колышет банановые пальмы, и ветер поет, оттеняя томные послеполуденные часы. Они живут лучше, с какой стороны ни взгляни.
Экс паркует машину за «эм-джи» Уолтера, мы проходим по бетону к почтовым ящикам, над которыми тускло горит единственный круглый плафон. Визитная карточка Уолтера, обрезанная так, чтобы уместиться в окошко ящика, обнаруживается под номером 6-Д; мы идем, отыскивая дверь с этим номером, по коридору первого этажа, мимо других дверей, за которыми слышится бормотание телевизоров.
– Тут сыро, – говорит Экс. – Никогда не была в месте, о котором можно всерьез сказать, что в нем сыро. А ты?
– Раздевалки некоторых старых стадионов, – отвечаю я.
– Наверное, это не должно меня удивлять, так?
– Сомневаюсь, что и Уолтеру это нравилось.
– Ну, он же здесь поселился.
Лампочка над дверью 6-Д не горит, ярко-оранжевая наклейка на ней сообщает: ПОЛИЦЕЙСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ, ВХОД ЗАПРЕЩЕН. Я поворачиваю ключ, дверь открывается в темноту.
Тусклый зеленый свет крошечных цифр во мраке – 7.53. У меня дома такие же часы.
– Здесь очень, очень противно, – говорит Экс. – Думаю, мой приход сюда был бы ему неприятен.
– Если хочешь, вернись в машину, – предлагаю я.
Запах, стоящий в комнате, кажется чуждым ей, медицинский запах приемной врача, закрытой на время его отпуска.
– Свет-то мы можем включить?
Пару секунд я шарю по стене, а когда нащупываю выключатель, оказывается, что он неисправен.
– Не работает.
– Боже ты мой, лампу какую-нибудь найди. Не нравятся мне эти часы.
Я иду по темному полу, мебель вокруг кажется мне по-слоновьему грузной. Натыкаюсь на что-то вроде кожаной кушетки, зашибаю ногу о край стола, врезаюсь в спинку кресла и где-то в середине комнаты отыскиваю на ощупь висячую лампу и дергаю за ее цепочку.
Экс стоит в двери, лицо насупленное.
– Боже ты мой, – повторяет она.
– Я просто хочу осмотреться здесь, – говорю я, стоя посреди гостиной Уолтера, перед глазами у меня плавают мушки.
Лампа заливает гостиную приятнейшим желтоватым светом, впрочем, она и без него на редкость, сказать по правде, мила. Лакированные панели на стенах, ведущая в темную спальню дверь. Встроенная в нишу кухонька за разделочным столом, чисто, аккуратно. Много удобной, новой на вид мебели – красная кожаная кушетка напротив большого телевизора с болтовыми отверстиями наверху, вот здесь Уолтер дробовик и приладил. Гантели в углу, несколько столов с лампами под занятными восточными абажурами. Красного дерева секретер у стены, на нем стопка чистой бумаги, аккуратно разложенные карандаши, создающие впечатление, что Уолтер собирался что-то писать.
Стену, в которой прорезана дверь спальни, украшает целая галерея обрамленных фотографий, сразу же привлекших мое внимание. На одной снятая в старом спортивном зале с проволочными сетками на окнах, одетая в черное с белым гриннелская борцовская команда шестьдесят шестого года, – скрестивший руки Уолтер стоит впереди на коленях, серьезный, как индеец. Под ней – сфотографированная в лодке, на сильном ветру, хорошенькая блондинка с пухлой нижней губой и широко расставленными глазами – несомненно, Иоланда. Здесь есть выстроившиеся на ступенях лестницы члены студенческого братства «Дельта-Хи»; есть пара строгого обличья граждан, мужчина в чопорном шерстяном костюме и женщина в платье с цветочным узором, – запечатленные в Кошоктоне мама и папа Лаккетты, тут и сомневаться нечего. Есть Уолтер на больничной койке – голень в гипсе, нога подвешена на растяжке, рядом стоит хорошенькая медсестра, оба показывают фотографу большие пальцы; есть Уолтер в полосатом костюме и шапочке каторжника, а с ним Иоланда в наряде танцовщицы с Ямайки, оба глумливо ухмыляются. В одной из рамок – уведомление бизнес-школы Гарварда о том, что Уолтер принят в нее; рядом портрет молодого Уолтера, сидящего за столом со стопкой делового вида бумаг и курящего пенковую трубку. В нижнем ряду обнаруживается, к моему удивлению, групповое фото «клуба разведенных мужей»: мы сидим в «Августе» вокруг круглого стола. Это один из наших четверговых вечеров. Я держу в руке огромную кружку пива и идиотически улыбаюсь, увлеченно слушая разглагольствующего о чем-то Старого Кнута и, разумеется, скучая, как слепой на стриптизе. Старый Кнут еле удерживается от гогота, однако о чем шла тогда речь, я не помню. Не помню даже, когда сделан снимок, и потому мне начинает казаться, что Уолтеру все это, должно быть, привиделось.
Я заглядываю в спальню, включаю потолочный светильник. Она победнее гостиной, но на свой лад тоже приятна. На туалетном столике стоит аквариум, в его мертвенно-бледном свете плавают крошечные черные пецилии. На кровати Уолтера покрывало с геометрическим рисунком и три огромные подушки, а на тумбочке лежит экземпляр моей книги «Синяя осень», с фото автора на обложке – замечательно тощего и ироничного. На фото я пью пиво, облокотясь о стойку бара на открытом воздухе в Сан-Мигель-Теуантепеке. Я коротко стрижен, курю сигарету и выгляжу смехотворнее некуда. «Мистер Баскомб, – гласит биографическая справка, – молодой американец, живущий в Мексике. Он родился в конце Второй мировой войны, служил в морской пехоте и учился в Мичиганском университете». Взяв книгу со столика, я обнаруживаю, что она из публичной библиотеки Хаддама, только обычная пластиковая обложка с нее снята. (Уолтер стырил ее! Он говорил мне в «Манаскуане», что брал в библиотеке мою книгу, да я ему не поверил.) В оглавлении он выставил против названий некоторых рассказов маленькие крестики и нолики. Хотелось бы разобраться в них поосновательнее, может быть, даже взять книгу с собой, однако я знаю, что в папке сержанта Бенивалли лежит список всего, что есть в квартире. Поэтому я кладу книгу на место и быстро оглядываю спальню – обувь, колодки для нее, узкий платяной шкаф с костюмами и рубашками, совок для мусора, в углу на полу терминал компьютера, решетка наружного кондиционера, вымпел Гриннела – ничем не примечательные остатки неустроенной жизни.
