– Уходите отсюда, и все, – уже остервенело требует мужчина.
– Ладно.
Я тянусь к лампе, чтобы выключить свет, и вдруг вспоминаю о моей книге, лежащей в темной спальне. Хорошо бы забрать ее и вернуть в библиотеку.
– Извините, – говорю я.
– Я сам все выключу, – резким тоном произносит мужчина. – А вы уходите.
– Спасибо. – Я прохожу мимо него, задев его рукав, и направляюсь к выходной двери, за которой меня ожидает воздух – сладкий, густой, полный слез.
Экс сидит в своем «сайтейшене» под уличным фонарем, двигатель работает на холостом ходу, зеленые огоньки приборной доски подсвечивают ее лицо. Меня дожидается.
Я склоняюсь к пассажирскому окошку, из него веет теплом и духами Экс.
– Не понимаю, для чего мы сюда приперлись, – с каменным выражением лица произносит она.
– Прости. Моя вина. Я не думал, что так случится.
– Ты такой шаблонный. – Экс качает головой, не переставая, впрочем, злиться.
И это, разумеется, чистая правда. Правда и то, что я совершил попытку своего рода трусливого, но полного саморазоблачения, был пойман за руку и теперь вот-вот останусь ни с чем.
– Честно говоря, не понимаю, почему мне следует как-то выделяться. Я взрослый человек и уже не обязан производить на кого-то впечатление.
– Меня ты просто-напросто поставил в неприятное положение. Ну да ладно. – Она кивает, безрадостно глядя в ночь. – Я ведь собиралась домой тебя зазвать. Разве не смешно? Детей у Арментисов бросила.
– Я поеду с тобой. Прекрасная мысль.
– Ну уж нет. – Экс тянется к ремню безопасности, застегивает его поверх красиво задрапированных юбкой бедер, опускает обе ладони на руль. – Этот человечек показался мне каким-то странным. Он дружил с твоим другом?
– Не знаю. Уолтер никогда о нем не упоминал.
Похоже, ее беспокоит мысль о существовании между мной и Уолтером «романтических отношений».
– Может быть, твоему другу просто хотелось покончить с собой, вот и все. – И она улыбается мне с чрезмерной ироничностью, во всяком случае, чрезмерной для людей, которые знают один другого так долго, как мы с ней, и спали вместе, и завели детей, и любили друг друга, и развелись. В таких случаях, как наш, иронию надлежит объявлять вне закона. Она – заноза в заднице и никому не помогает. А ирония Экс есть типичная, увы, для Среднего Запада реакция на непростой человеческий выбор.
– Уолтер не сознавал своих сил и возможностей. Напрасно он это сделал. Да и тебе, по-моему, не повредила бы чуть большая гибкость. Мы можем прямо отсюда поехать ко мне. Там никого нет.
– Не думаю. – Экс все еще улыбается.
– Мне по-прежнему хочется, – говорю я и ухмыляюсь в окошко, слышу запах растекающихся подо мной выхлопных газов, чувствую, как машина начинает подрагивать. Отмечаю, что в корытце для мелочи между передними сиденьями лежат оранжевые подставки для гольфовых мячей.
– На самом деле ты человек неплохой. Прости. Не думаю, что развод сотворил с тобой какие-то чудеса. – Экс включает передачу, машина дергается, но с места пока не трогается. – Это была неумная мысль.
– Ты веришь тем, кто ближе всех к тебе, – говорю я. – И кто следующий?
Она улыбается мне в свете приборной доски грустной, одинокой улыбкой.
– Не знаю.
И я вижу танцующие в ее глазах слезы.
– Я тоже не знаю. В том-то и беда.
Экс отпускает педаль тормоза, я отступаю на траву. «Сайтейшен», поколебавшись немного, с шуршанием выезжает на Кулидж, а там и скрывается в темноте. И я остаюсь один в холодном молчании дворика мертвого Уолтера с неизвестным мне жилым домом за спиной, в квартале, где никто меня не знает, – человек, у которого нет места, где приткнуться, и нет никаких идей на сей счет. Грустное завершение грустного дня, который, живи мы в мире получше, никогда мне не выпал бы.
Ну вот куда пошли бы на моем месте вы?
Куда идут спортивные журналисты, когда день заканчивается во всех смыслах, а возможности до того ограниченны, что ни добро ни зло опасными не представляются? (Я бы с радостью заснул, но и это, похоже, недостижимо.)
Впрочем, по-настоящему пустым назвать это мгновение нельзя и сражаться с ним не обязательно. И избегать его или встречать с особым бесстрашием – тоже. Оно не пролог к безумным сожалениям. Пустое мгновение требует как реальных ожиданий, так и последующего уничтожения их судьбой. А у меня нет надежд, которыми я мог бы пожертвовать. Положение мое сейчас безнадежно, как и в ту ночь, когда Экс сожгла, пока я смотрел на звезды, свой сундук для приданого.
Уолтер сказал бы, что я стал и не созерцателем, и не созерцаемым, но невидимкой, как Клод Рейнс
[63]
в фильме, даром что у меня нет ни врагов, которым следует отомстить, ни долгов, по которым надлежит расплатиться. Невидимость, сказать по правде, не так уж и плоха. Нам всем следует постараться сойтись с ней поближе и использовать ее к собственной выгоде, чего Клод Рейнс сделать не смог, – поскольку рано или поздно, нравится нам это или не нравится, мы все станем невидимыми, освободимся и от тел, и от разного рода дел, и останется нам лишь носиться по ночному ветерку, делать что в голову взбредет и размышлять о том, кем мы хотели бы стать в следующий раз. И это будут, позвольте вам пообещать, мгновения отнюдь не пустые. И даже еще более удаленные от настоящих сожалений. (Может, Уолтер и был ко мне неравнодушен, но кто об этом знает? И кого это заботит?) Просто отлететь, как шепот по ветру, и то уже свобода не малая, и если нам повезет вырваться таким манером на волю, пусть даже причиной тому станут события прискорбные, давайте будем пользоваться ею, ведь она единственное утешение, какое приходит к нам натуральным путем, сольное и суверенное, без понуканий и попустительства других, в компанию коих я заношу и самого Бога, не позволяющего нам оставаться невидимками подолгу, ибо это состояние он припас для себя.
Да Бог невидимкам и не помогает.
Я, человек-невидимка, веду машину по сонным, холмистым, послепасхальным улицам Хаддама. Как я уже понял, этот город – не лучшее место для смерти. Смерть – абсурдный самозванец. Покуситель. Дом, затесавшийся между другими, на него не похожими. Загадка, такая же абсолютная, как санскрит. В созревших полностью больших городах смириться с ней легче. Там много для чего находится место и смерть столь незначительная, как Уолтерова, вписывается в разнообразие прочих явлений, принимается с полным сочувствием и забывается.
Зато Хаддам – первоклассное место для невидимок, он, можно считать, для них и создан. Я проезжаю по Хоувинг-роуд мимо моего темного, укрывшегося за буками дома. Бособоло так и не вернулся (все еще сидит в ежевичных кустах с простушкой Джейн). Я мог бы побеседовать с ним о невидимости, не исключено, однако, что настоящий африканец знает меньше, чем наши местные негры, и мне пришлось бы начать с пространных объяснений, хотя со временем Бособоло, конечно, понял бы их – ведь он так предан незримому.
