Как я и ожидал, от одной лишь близости к свету, пробивавшемуся сквозь ее теплых тонов шторы, похожему на давний свет другого столетия, на душе у меня легчает, как у автостопщика, рядом с которым тормозит машина, когда он уже лишился последней надежды. Многое вдруг стало казаться возможным и близким, а ведь совсем недавно этого не было. Однако, окинув маленькое прямоугольное ранчо миссис Миллер ностальгическим взглядом, я обнаружил, что парадная дверь дома приотворена примерно на дюйм. Кто-то наблюдал за мной из дома, гадая, кто я и что у меня на уме. Может, развлекаюсь в машине с женщиной? Или я – полицейский? Пьяный, остановившийся, чтобы поспать? Собственно, я не уверен даже, что дверь была приоткрыта, для меня это было такой же загадкой, как сам я – для того, кто, как мне представлялось, смотрит на меня из дома. Наша общая загадка, если он/она существует, – идеальное, почти супружеское «ты мне, я тебе». И я, ощущая себя обновленным, ребенком, родившимся прямо в середине положенной ему жизни, тронулся с места и скоро влился в поток шедших на юг машин.
На первой же развязке я повернул назад и покатил по Грейт-Вудс-роуд мимо темных яблоневых садов, газонных ферм, коровников, спортивных площадок Академии де Токвиля и лужаек при штаб-квартирах мировых корпораций – всего, что ограждает Хаддам от выстроившихся вдоль Первой магистрали, повторяющихся, как пение шарманки, авторемонтных мастерских, круглосуточных гастрономов и чванливых магазинов электроники, – к нелюдимому городу братской любви. Для постели я еще не созрел. Куда там. После того как я смог одернуть и поставить на место назойливые факты и одиночество, предвкушения вновь пробудились во мне. День, пусть он и сменился весенним вечером, еще таил посулы, и раскрыть их могло лишь настоящее приключение.
* * *
Я неторопливо проехал по Семинарской, задумчивой и пустой в лимонной дымке провинциального вечера. (Наш город печален, в этом на него всегда можно положиться.) Два светофора по краям квартала горели желтым светом, на южной стороне площади одиноко стояла, мурлыкая, патрульная машина полицейского Карневали, слушавшего по радио фанк, неизменно готового остановить превысившего скорость водителя или удирающего велосипедного вора. Даже Семинария безмолвствовала – ее торжественные готические очертания и канареечный свет ромбовидных окон различались за кронами ильмов и платанов. Близятся экзамены по мастерству проповедника, студенты корпят над учебниками. Только выхлопы машины Карневали и давали понять, что душа города дышит, отделенная сотней миль от Нью-Йорка, яркий свет которого заставлял бледнеть небо над деревьями.
Девять часов, предпасхальный четверг в самом конце пригородной железнодорожной ветки. Город, почти каждый город, должен, наверное, иметь собственные тайны. Хотя, поверив в это, вы совершите ошибку. Хаддам так же прост и прозаичен, как пожарный гидрант, и это более всего прочего делает его столь приятным.
Если бы каждый городок был серым, как Чикаго, или смрадным, как Лос-Анджелес, – города́, подобно Готэму, воистину хитросплетенные, – кто бы из нас выдержал это? Все мы нуждаемся в простых, недвусмысленных и даже нарочитых городских пейзажах наподобие моего. В городах без претензий, без построенных в две шеренги сложностей. Дайте мне маленький Какувсех, улыбчивый, пристукивающий в такт музыке ногой Терре-Хот или пучеглазый Бисмарк, но с устойчивыми ценами на недвижимость, регулярной уборкой мусора, хорошей канализацией, образцовыми парковками, да чтобы неподалеку находился большой аэропорт, и я каждое утро буду петь так, что птиц завидки возьмут.
Я затормозил, чтобы прочесть надпись, светившуюся на фасаде Первой пресвитерианской, которая стоит на краю принадлежащей Семинарии земли. Я иногда заглядываю в эту церковь по воскресеньям, посмотреть что там и как, послушать поднимающий настроение гимн. Переехав в Хаддам, мы с Экс захаживали сюда, однако в конечном счете ей это стало неинтересно, да и я начал работать по воскресеньям. Годы назад, когда я учился на последнем курсе колледжа и нуждался в противоядии от мутной, невеселой, настоянной на чувстве вины ироничности Анн-Арбора середины войны, я начал посещать происходившие в доме на Мейнард-стрит собрания либеральной и недогматичной группы Вестминстерских пресвитериан. Проповедник, называвший себя «модератором», высокий, угреватый, никогда не носивший галстука и вообще одевавшийся как пугало мужчина, бормотал наставления, осуждая царивший в мире голод, ООН и СЕАТО, смущался всякий раз, как приходило время встать и помолиться, и никогда не закрывал шнырявших по сторонам глаз. Ему помогала маленькая, костлявая, анорексичная жена, родившаяся, как и он, в Маскегоне, а паству его составляли преимущественно престарелые профессорские вдовы, несколько сбившихся с толку, невзрачных студентов и студенток и один-два попавших в затруднительное положение гомосексуалиста.
Меня хватило на две недели, по истечении которых я забросил Библию и начал проводить субботние вечера в студенческом братстве, налегая на спиртное. Христианство, как и все прочее в тогдашнем Анн-Арборе, слишком уж опиралось на факты и было нацелено на разрешение частных проблем. Дух претворялся в плоть чересчур прозаично. А при той грязи, в которой купался мир, даже о скромных упоениях и восторгах (коих я и искал) и речи идти не могло. Вследствие чего я и махнул на Церковь рукой.
Однако Первые пресвитерианцы Хаддама отличались живым, здоровым подходом к вере. Пылкая надежда их состояла в том, что они смогут вернуть тебя на землю, заставив твой дух воспарить в небеса, – род комплексного спортивного ориентирования в духовной сфере. Паства никаких сомнений насчет того, зачем она приходит в церковь, не питала – чтобы спастись или хотя бы создать чертовски правдоподобное впечатление спасения, и никто никому втирать очки на сей счет не собирался. Однако прочитанное над дверью церкви показалось мне странноватым, хоть оно и могло в конечном счете оказаться заурядным, как гренок, просто-напросто новым фокусом, рассчитанным на то, чтобы заставить человека, забредающего в церковь один раз в год, задуматься о ней.
НАПЕРЕГОНКИ К МОГИЛЕ
Проповедник начнет с шуточки, от которой у всех брови на лоб полезут: «Ну что же, этот чувак, Иисус, был до чертиков странным малым, вам так не кажется?» Конечно, кажется. А сразу за этим перейдет к сугубо практичным рассуждениям о воскрешении и о том, как мы можем его достичь.
Я отъехал от церкви, показал офицеру Карневали большой палец – удачи! – он печально ответил мне тем же, и я покатил в «Президентский»: вверх по Тайлер, вниз по Пирс, затем по извивам Кливленд-стрит и, наконец, остановился под гигантской ниссой напротив 116-го, принадлежащего Экс, маленького, белого, обшитого досками дома в колониальном стиле. Ее «сайтейшн» стоял на узкой подъездной дорожке, а к бордюрному камню притулился неизвестный мне синий автомобиль.
Быстро, как хорек, я выскочил из машины, пересек улицу, присел на корточки и положил ладонь на капот синего автомобиля – «тандерберда», – а потом вернулся в свой, пока меня не увидел кто-нибудь из обитателей Кливленд-стрит. Капот, на что я и надеялся, был холодным, как сердце убийцы, и я с облегчением решил, что автомобиль принадлежит кому-то из здешних жителей или приехавшему навестить Арментисов, ближайших соседей Экс, родственнику. Но разумеется, владельцем его мог быть и кто-то из ее неведомых мне поклонников – толстопузый, набитый кредитными картами мужичок из сельского клуба, – и эта мысль обратила облегчение в сомнение.
