– Скажи, что доставляет тебе самое большое удовольствие. Я ведь для этого здесь и нахожусь, правда. (По большей части.)
– Знаешь, не сидеть же нам всю ночь в кресле, зачем пропадать большой дедовской кровати? У меня от одной мысли о тебе внутри все взрывается. Я думала, ты никогда от телефона не отойдешь.
– Уже отошел.
– Ну тогда держись.
И холодный номер отеля смыкается вокруг нас, и мы теряемся в незатейливом ночном мраке любви, две лодки, проносимые течением по мглистой, почти безопасной протоке. Светлокожая, нежная женщина из Техаса, в темноте. Ничто не может быть лучше этого, ничто так не греет сердце. Ничто. Вы уж поверьте сведущему человеку.
* * *
Прежде чем развалился мой брак, но уже после смерти Ральфа, в те два года блужданий, когда я купил «харлей-дэвидсон», доехал до Буфалло, преподавал в колледже, страдал дремотностью, выходить из которой стал лишь позже, и начал обрывать, даже не замечая этого, все связи с Экс, я переспал с восемнадцатью, примерно, женщинами – число, по-моему, не так чтобы очень большое, не особенно скандальное или удивительное, если учесть тогдашние мои обстоятельства. Экс, уверен, знала об этом, и задним числом я понимаю, она изо всех сил старалась примириться с происходившим, не задавала вопросов, дабы я не почувствовал себя еще более несчастным, не требовала точных отчетов о днях, которые я проводил в какой-нибудь спортивной Мекке – в Денвере или в Сент-Луисе, – ожидала, не сомневаюсь, что рано или поздно я проснусь, выйду из этого состояния, как вышла, по ее представлениям, она сама (правда, сейчас, где бы Экс ни была, – надеюсь, у нее все хорошо, – она, пожалуй, сомневается на сей счет).
То, что я себе позволял, было бы, по-моему, не таким уж и страшным, если бы я не доходил с женщинами, с которыми «встречался», до определенной точки, не притворялся, что отдаю им всего себя целиком, – а любой, кто зарабатывает на жизнь разъездами, знает, что это дурная политика. В те худые времена я мог, к примеру, засидеться после очередного матча в ложе для прессы какого-нибудь американского стадиона из бетона и стали. И в половине случаев неподалеку от меня торопливо дописывала статью журналистка (у меня просто нюх выработался на таких не поспевавших в срок бедолаг), и кончалось все тем, что мы выпивали по нескольку мартини в баре со спортивным антуражем и видом на поле стадиона, а после садились в мою прокатную машину и ехали в пригород, где в квартирке с напольными светильниками и половичками из ротанга ждала маму дочка – малышка Мэнди или Гретхен, – а вот папы не наблюдалось, и я не успевал даже глазом моргнуть, как девочка отправлялась спать, включалась негромкая музыка, разливалось вино и мы с журналисткой плюхались в постель. И готово! Меня мгновенно охватывала сильнейшая потребность стать частью ее жизни, жажда войти в существование этой женщины в качестве полноценного (пусть и недолговечного) соучастника, разделить ее тайные иллюзии, надежды. Я слышал мой голос, не раз и не два повторявший: «Я люблю тебя», Бекки, Шерон, Сьюзи или Марджи, между тем как и знал-то каждую не дольше четырех часов и пятнадцати минут! И был абсолютно уверен: да, люблю, и, чтобы доказать это, обрушивал на бедняжку шквал пытливых, свидетельствовавших об искреннем интересе к ней вопросов, а правильнее сказать, требований, ибо я желал прояснить столько относящихся к ее жизни «почему», «кто» и «что», сколько мог вместить. И все это, чтобы войти в эту жизнь, сократить огромное разделяющее нас расстояние, закрыть на несколько уплывавших часов дверь, подделать интимность, интерес, предвкушение, а затем расточить все в ритмичной романтике ночи и покончить с ней. «Почему ты поступила в Пенн-Стейт, хотя могла бы в Брин-Мор?» Понятно. «Когда твой бывший муж окончательно покинул армию?» Хм-м-м. «Почему твоя сестра ладила с родителями лучше, чем ты?» Что же, разумно. (Как будто, вызнай я все, что-нибудь изменилось бы.)
И было это, конечно, цинизмом наихудшего сорта – трусливым цинизмом. Мне требовалась не живительная «ночь любви», которая, вообще-то говоря, никому повредить не могла, – нет, я желал, чтобы передо мной раскрывали душу, и до донышка, между тем как самому мне раскрыть в ответ было нечего, да и сколько-нибудь разумного интереса я решительно ни к чему не питал, довольствуясь надеждой (смехотворной), что мы сможем «остаться друзьями», и мыслями о том, насколько рано удастся мне улизнуть поутру, чтобы заняться делами или поехать домой. Присутствовала в этом и наихудшего сорта сентиментальность: жалость к очередной одинокой женщине (ее я испытывал почти всякий раз, хоть ни за что и не признался бы в этом), преобразование этой жалости в сострадание, сострадания – во влечение и, наконец, влечения в секс. Ровно так и ведут себя худшие из спортивных журналистов, когда лезут к человеку, которому только что разбили в кровь лицо, с вопросами наподобие: «О чем вы думали, Марио, между мгновением, когда приобрели сходство со взбешенным помидором, и тем, когда рефери досчитал до десяти?»
Ну, правда, я не понимал, что делаю, до времени куда более позднего, до тех трех месяцев, что провел в Беркширском колледже, – совокупляясь с Сельмой Джассим, которая ничего мне раскрывать не желала, и пытаясь разобраться в себе, для чего полагал необходимым влезть, и как можно глубже, в чужую душу. Далеко не новый подход к романтическим отношениям. И совершенно бесплодный. Обычно он ведет к кошмарной дремотности, к наихудшего рода умозрениям и отчужденности.
Как мне удастся влезть в душу какой-нибудь Элейн, Барб, Сью или Шерон, которых я едва-едва знал, если такое не удалось мне даже с Экс, в моей собственной жизни, – это и вправду хороший вопрос. Другое дело, что ответ на него известен. Никак.
Берт Брискер, наверное, сказал бы, что я не был тогда в достаточной мере «интеллектуально последовательным», поскольку то, за чем я гонялся, представляло собой полнейшую иллюзию, да еще и кратковременную, ограниченную. И что я был бы куда счастливее, довольствуясь простым, элементарным наслаждением, какое может дать женщина – любая понравившаяся мне женщина, – и не задавая никаких вопросов, а затем возвращаясь домой и позволяя жизни радовать меня имеющимися в ее распоряжении способами, как позволял всегда. Впрочем, человеку редко случается восхищаться знакомым и привычным, особенно когда от него отворачивается удача, а от меня она отвернулась.
Вернувшись после трех месяцев преподавания домой (это случилось под конец тех двух лет), я просто-напросто махнул на женщин рукой. Но Экс провела все то время дома, общаясь с Полом и Клари и не общаясь со мной, она начала читать такие журналы, как «Новая республика», «Национальное ревю» и «Китай сегодня», которых прежде и в руки не брала, отдалилась от меня. Я же тотчас впал в своего рода дремотную моногамию, что имело лишь один результат: Экс начала чувствовать себя дурой – она потом сама мне это сказала, – которая мирилась с моим поведением, пока не утратила уверенность в себе. Я день за днем торчал дома, что, впрочем, никому не приносило добра, читал каталоги, милосердно лгал, дабы избежать полного разоблачения, улыбался моим детям, чувствовал себя никчемным, еженедельно навещал миссис Миллер, иронически размышлял о числе различных ответов, которые я могу дать почти на любой заданный мне вопрос, смотрел по телевизору спортивные передачи и Джонни, носил брюки с накладными карманами и клетчатые рубашки, которые заказывал по почте, раз в неделю ездил в Нью-Йорк, был умеренно приличным, но старательным спортивным журналистом, а тем временем лицо Экс приобретало все менее понятное мне выражение, голос же мой становился все более тихим – таким, что и сам я его почти не различал. Экс решила – во всяком случае, так она говорит о том времени, – что я стал «ненадежным». Да оно и неудивительно, поскольку таким я, вероятно, и был, если иметь в виду стремление Экс достичь счастья, наделив жизнь всей определенностью, какая только возможна, – но я в ту пору скорее летать научился бы, чем помог ей в этом. А поскольку я на это был не способен, Экс начала подозревать самое худшее, за что я ее тоже не виню, хоть и не вижу в этом ничего хорошего. Несмотря ни на что, я ощущал себя тогда человеком надежным, говорю это всерьез, – Экс нужно было просто поверить, что я люблю ее, а так оно и было. (Супружеская жизнь требует общей тайны, даже если все факты уже известны.) Уверен, я довольно быстро пришел бы в себя и уж наверняка захотел бы оставить все как есть и надеяться на лучшее. Лишившись всех надежд, ты всегда можешь найти новые.
