Но сказать по правде, плевать я хотел на любые достоинства Эверетта. Хоть был бы и не прочь упрятать его фотографию в глубину комодного ящика, а после, когда ко мне возникнут претензии, размахивать ею, как оборонительным оружием.
Я затягиваюсь, глубоко и злобно, и пытаюсь выпустить дым через нос – сложный фокус, я его видел когда-то в колледже. Увы, дым в нос идти не желает, а возвращается в дыхательное горло, перекрывая дорогу воздуху, отчего я начинаю давиться самым жутким образом. Пошатываясь, я вваливаюсь в ванную комнату и закрываю дверь, чтобы не разбудить Викки громким кашлем и хрипом, от которых багровеет моя рожа.
Из зеркала ванной на меня глядит незадачливый сексуальный маньяк – пляшущая в пальцах сигарета, измятая пижама с голубым кантом, – он хватает ртом воздух, щурит от резкого света глаза, совершенно как тот тип на снимке. Зрелище не из приятных, удовольствия я, глядя на себя, никакого не испытываю. Все-таки надо было пройтись по улице и придумать какой-нибудь повод для каких-нибудь размышлений. Некоторые ситуации сами подсказывают человеку, как он может использовать их себе во благо. И руководствоваться в них следует обычной житейской мудростью – как, на самом-то деле, и во всех прочих. Всегда поднимайся на палубу, чтобы полюбоваться восходом солнца. Всегда прогуливайся по лесу, в котором стоит домик, и старайся найти новый путь к водопаду или старый, заслуживающий осмотра сарай. А я, едва успев объявить себя ни в чем не повинным, начал неуверенно напрашиваться на полное разоблачение – огорчительное свидетельство самообмана, и даже более огорчительное, чем обнаружение фотографии кобеля Эверетта в бумажнике Викки, где, в конце-то концов, он имел полное право находиться и куда я не имел никакого права соваться.
Когда я выхожу из ванной, Викки сидит у туалетного столика и, опираясь локтем о спинку кресла, курит одну из своих «Мерит». Телевизор выключен, лицо у нее чужое и злющее, как у девицы с танцулек. На ней черная крепдешиновая, «приподнимающая грудь» ночная рубашка и черные шлепанцы. Мне этот пикантный наряд не нравится (хотя в начале вечера понравиться, понятное дело, мог), поскольку он, пожалуй, пришелся бы по вкусу Эверетту, не исключено даже, что Эверетт-то его и купил как последний, чарующий памятный дар. Я эту дрянь и минуты терпеть не стал бы, если б мог сейчас коноводить, да, увы, не могу.
– Прости, что разбудил, – прошу я злобным тоном и присаживаюсь на большую дедовскую кровать, в двух футах от надменных коленей Викки. Зло уже начало прокрадываться в комнату, готовое сцапать нас холодными, прозаическими когтями. Сердце у меня колотится, как при сегодняшнем пробуждении, я чувствую, что мой голос того и гляди станет беззвучным.
Я попался. Впрочем, я мог бы спасти это мгновение, спасти нас от гнева, от сожалений, от еще даже большего разоблачения, врага любой интимности. Мне хотелось бы выпалить новую истину: у меня не обнаруженная пока опухоль мозга, и временами я совершаю необъяснимые поступки, которые потом и обсуждать-то не в состоянии; или: я пишу статью о профессиональном баскетболе, и мне необходимо посмотреть окончание игры в Сиэтле, тот миг, когда Сиэтл прорывается в зону и все решается последним броском по кольцу, как оно всегда и бывает. Спасать мгновение – вот в чем состоит истинное искусство любви.
Однако, глядя на лепные, чуть пухловатые колени Викки, я совершенно теряюсь и понимаю, что все снова уходит от меня, уходит окончательно, ощущаю утрату, грозную, как раскат грома, которая сейчас объявится здесь и займет свое привычное место.
– Так что ты искал в моей сумке? – спрашивает Викки. Взгляд ее выражает сосредоточенное презрение.
Я – нелюбимейший из учеников, пойманный, когда он залез в стол учителя, чтобы полистать журнал успеваемости. Она – приветливый запасной игрок, введенный в команду всего на одну игру (хоть всем нам хочется, чтобы он остался с нами), но, впрочем, способный, увидев подлеца, узнать его с первого взгляда.
– Вообще-то, ничего. Ничего не искал.
Искал, конечно. И вру я неправильно, хотя без вранья мне ну никак не обойтись. Моя первая мелкая стычка с фактами заносится на дебетовую страницу бухгалтерской книги. Голос теряет с десяток децибел. Такое уже бывало.
– У меня секретов нет, – ровным тоном сообщает Викки. – А у тебя их, похоже, хватает.
– Кое-какие имеются.
Признавая это, я ничего не теряю.
– Да и врешь ты часто.
– Только если это совершенно необходимо. А иначе – никогда.
(Это лучше, чем откровенность.)
– И про любовь ко мне тоже наврал, так?
Сердце милой девушки всегда правду скажет. Зло получает нежданную отповедь.
– Тут ты ошибаешься, – говорю я и ничуть не кривлю душой.
– Хм. – Лоб Викки идет морщинами над маленькими, обвиняющими глазами. – И что, я должна этому верить, да? Когда ты роешься, пока я сплю, в моих вещах и куришь мои сигареты?
– Верить не обязательно, но это так. – Я упираюсь локтями в колени – поза правдивого индейца.
– Ненавижу змей, – говорит она, холодно переводя взгляд на стоящую рядом с ней пепельницу – так, точно там свернулась в кольцо мертвая змея. – Поклясться могу, ненавижу. И стараюсь держаться подальше от них. Потому что столько их видела. Понимаешь? А распознать их нетрудно.
Она упирается взглядом в дверь, которая ведет в коридор, издает безрадостный смешок.
– Ты просто врал мне, ведь так?
– Думаю, выяснить это ты можешь только одним способом – оставшись со мной.
Снаружи взвывает на широкой, темной, холодной авеню полицейская сирена – и удаляется, не умолкая, вместе с другими машинами. Какому-то бедолаге приходится еще хуже, чем мне.
– А что насчет женитьбы? – с насмешливым вызовом спрашивает она.
– Это и к ней относится.
Рот ее кривится в разочарованной улыбке, Викки покачивает головой. Потом тщательно тушит сигарету, тыча ею в пепельницу. Все это она уже проходила. Комнаты в мотелях. Два часа утра. Странные вздохи. Звуки чужих городов, сирены. Переспишь с кем-то развлечения ради – и домой, благо ехать не далеко. Пустые мгновения. Каждый из нас видел их сотнями. Неудивительно, что тайна и ее хрупкая, приглушенная красота переживают такие трудные, черт подери, времена. Их всегда превосходят числом, да и с материальным оснащением у них беда полная.
– Так-так-так, – произносит она и пожимает плечами, обреченно стискивая коленями ладони.
И все-таки что-то я отыграл, какую-то норовившую разразиться трагедию отвратил. Хоть и не ведаю какую, потому что зло еще заполняет комнату почти до потолка. Ливанка, которую я знал по Беркширскому колледжу, ни за что не позволила бы такому случиться, как бы я ее ни провоцировал, потому что получила закалку, пожив среди бесстрастных мусульман. И Экс не позволила бы, хоть и по другим, более приятным причинам (она всегда ожидала от жизни большего). А Викки надеяться умеет, но не очень хорошо, и потому ее вечно подстерегают разочарования.
