– Херб, – зовет Клэрис милым голоском, срывающимся на холодном мичиганском ветру.
– Ладно! – героически восклицает Херб. – Мне пора, Фрэнк, пора. Напиши историю моей жизни. Миллион заработаешь.
Мы жмем друг другу руки, и он опять пытается рывком поставить меня на колени. Теперь от него исходит странный запах, металлический аромат его кресла. Щека Херба кровоточит там, где он отодрал клочок бумаги.
– Хотел показать тебе кой-какие старые игры, есть у меня пленочки. Я кого хошь мог скрутить, Фрэнк, ты на это кресло особо-то не смотри.
– Покажешь в следующий раз, Херб, обещаю.
Мистер Смоллвуд включает двигатель, такси с шипением подается на полфута вперед.
– Я не знаю, что на меня иногда находит, Фрэнк, – говорит Херб, и синие глаза его вдруг наполняются слезами, он дергает большой головой, чтобы смахнуть их.
Это грусть по не давшейся в руки жизни, мельком показавшейся на глаза и нечестно отнятой, оставившей ему лишь нескончаемую борьбу с горькими фактами. Жалость, иными словами, к себе, и заслуженная им так же честно, как сувенирный мяч. Да только я ее испытывать не желаю и не буду. Слишком уж она похожа на сожаления – поставил все на кон и проиграл. А хуже безумных сожалений могут быть лишь бессмысленные безумные сожаления. И потому я не поддаюсь никаким. По мне, лучше тонуть, стоя на палубе своего корабля.
Я торопливо отступаю на четыре шага.
– Рад был знакомству с тобой, Херб.
Херб не сводит с меня глаз, лицо у него несчастное.
– Да, конечно, – говорит он.
И я забираюсь на прямоугольное, отдающее затхлостью заднее сиденье машины мистера Смоллвуда, и мы тихонько трогаемся по Глэсье-Уэй, даже не попрощавшись с Клэрис, оставив Херба сидеть в кресле посреди пустой улицы, махать на прощание рукой нашим задним огням и обливаться беспомощными слезами, буквально.
7
Лучшего спутника, чем мистер Смоллвуд, мне в моем положении и искать нечего.
– Судя по вашему виду, вам не мешает принять для бодрости, – говорит он и, достав из своего хлипкого бумажного пакета бутылку, протягивает ее мне.
Я делаю большой глоток, и у меня тут же слипаются губы – бутылка содержит нечто мятное и сладкое, как сироп от кашля, однако мне эта жидкость нравится, и я глотаю ее еще раз.
– Похоже, вам здорово досталось, – говорит мистер Смоллвуд.
Наша машина с шорохом минует остатки длинного закопченного строения, стоявшего некогда слева от береговой дороги. Напротив него тянется по другой стороне шоссе вереница разгромленных коттеджей. Строение было когда-то сборным бараком из гофрированного железа, а за ним стояло подобие амбара, внутри которого сейчас лежит на обуглившихся досках (одна из них – бывшая стойка бара) слой снега. Между ними уже успела вырасти трава. Никто, похоже, не позаботился найти этому участку земли новое применение. Ни дать ни взять, мое прошлое, пребывающее в состоянии распада и пустого неустройства.
– Ненормальные здесь люди живут, – возвещает мистер Смоллвуд, ведя машину на профессиональный манер – одна огромная рука лежит на рулевом колесе, другая раскинута по спинке сиденья. – При-горожане, так я их называю. В домах полно оружия, все с утра до вечера злобятся. Поостыть бы им малость, если хотите знать мое мнение. Я здесь уж не один год как не был, не смог даже вспомнить, кто на какой улице проживает. А раньше часто сюда заглядывал.
Мы выезжаем на магистраль, ведущую к Большому Д, в эту минуту неразличимому из-за мшисто-зеленоватых туч, свидетельствующих о близости нового снегопада, а может быть, и метели, которая надолго задержит нас в аэропорту.
– Послушайте, – говорит мистер Смоллвуд, ловя в зеркальце заднего вида мой взгляд и слегка откидываясь, чтобы размять тело, на спинку сиденья. – Сколько у вас с собой денег?
– А что?
– Ну, за сотню долларов я мог бы позвонить тут на одну заправку, а после вы и ахнуть не успеете, как кое-кого укокошат и вам здорово полегчает.
Мистер Смоллвуд посылает мне на заднее сиденье широкую счастливую улыбку, и у меня мелькает мысль о стодолларовой проститутке, о благодати, которой она способна меня одарить, – совсем как аптека, снабжающая вас дорогим снадобьем, чтобы вы могли бурно провести ночь. Путешествие к горячим источникам. Бессловесная латка на ткани невинных слов, поддерживающей положительное отношение к жизни. Позволь себе слишком много серьезных разговоров, стараний объяснить свои поступки – и твоя песенка спета.
В чем нуждается Херб и чего он сделать не может, так это влезть в футбольную форму и вышибить из кого-нибудь дух, а о теории искусства забыть. Он – человек без спорта, между тем как ему именно спорт и нужен. Если ему повезет, Херб сможет, просматривая свои записи, оживить в себе память о времени, когда он выходил на поле. Херб мог бы вновь стать собой, избавиться от психоза и безотрадных сомнений и переиграть свою боль – стать вдохновляющим примером, для чего он и послан на землю.
Я говорю мистеру Смоллвуду: нет, спасибо, – он ухмыляется весело и насмешливо. Какое-то время мы катим к городу, не разговаривая, на сей раз по автостраде Лоджа, поскольку и снега на ней уже нет, и автомобили, забивавшие ее, ушли на север, оставив дорогу серой, продуваемой ветром.
Мистер Смоллвуд останавливает свою машину напротив стадиона «Тигров», у винного магазина, принадлежащего, говорит он, его зятю, – это маленький Форт-Нокс из стальной сетки и с толстыми пуленепробиваемыми стеклами в окнах. По другую сторону авеню возвышается белая стена безжизненного стадиона. На козырьке над его входом значится: «Извините, ребята. Удачи!»
Мистер Смоллвуд неторопливо заходит в магазин и покупает пинтовую бутылку шнапса, я настаиваю, чтобы он взял у меня деньги за нее, и на кратком пути до «Пончартрейна» мы с приятностью повышаем наше настроение. По его словам, он болеет за «Тигров» и считает, что страна созрела для династического правления. Говорит, что его родители перебрались сюда в сороковых из Магнолии, штат Арканзас, что какое-то время он проучился в университете Уэйна, но потом женился и стал работать на заводе «Додж Мэйн». Только в прошлом году и ушел оттуда, говорит он, не стал дожидаться увольнений из-за приостановки производства и купил это такси. И очень доволен, потому что может теперь сам распоряжаться своим временем и каждый полдень приезжает домой, съедает с женой ланч и отдыхает часок, а после возвращается на улицы к вечернему часу пик. Иногда у него появляется надежда вернуться, уйдя на покой, в Арканзас. Вопросов на мой счет он не задает – либо из вежливости, либо потому, что его собственная жизнь, работа, независимость кажутся ему более интересными. Жизнь у него и вправду хорошая, можно было бы позавидовать ей, если б моя не была ничем не хуже. Лет ему, насколько я могу судить, не намного больше, чем мне.
Остановившись у отеля, мистер Смоллвуд склоняется над сиденьем, чтобы видеть меня, – я стою на прометаемом ветром тротуаре и засовываю в бумажник деньги. В голове моей мелькает мысль, что он вознамерился пожать мне руку, однако у него на уме совсем другое. Я уже заплатил ему оговоренную нами сумму, добавив к ней стоимость бутылки шнапса, которая стоит на полу машины у его увесистой ноги. Мой подарок.
