А посреди моего дома стоит Уолтер Лаккетт.
Говоря точнее, он ждет меня в комнате, которая отведена мной под кабинет, – бывшей боковой веранде с застекленными створчатыми дверьми, тесно заставленной летней мебелью, бронзовыми (купленными по каталогу) лампами со склеенными из карт абажурами, с книжными полками до потолка и лиловатым персидским ковром, который я получил вместе с домом. Я считаю ее моей, хоть и не поднимаю по этому поводу никакого шума. Но даже Бособоло, которому в доме доступно все, в нее не заглядывает – без каких-либо моих настояний на сей счет. В этой комнате я, в конце концов, забросил «Танжер», здесь я пишу бо́льшую часть моих спортивных статей, здесь стоит мой письменный стол с моей пишущей машинкой. А когда Экс ушла от меня, именно здесь я спал каждую ночь, пока не набрался храбрости вернуться наверх. У большинства людей, владеющих собственными домами, имеются такие уютные, важные для них уголки, и сегодня посреди моего стоит Уолтер Лаккетт с кривой, полной самоиронии ухмылкой, которая, верно, еще в Кошоктоне наводила умненькую, рябенькую девушку определенного толка на мысль: «Ну-ну. Встречается же на этой планете и кое-что новенькое… В нем много такого, чего не увидишь с первого взгляда» – и заставляло затем мириться с жуткой нелепостью их свидания.
Не могу, однако ж, сказать, что рад видеть его, поскольку я и устал, и всего двенадцать часов назад разговаривал в далеком Уоллед-Лейке с умалишенным, от которого так и не добился никакого материала для статьи. Мне хочется выбросить Херба из головы и завалиться спать. Завтрашний день, как и любое завтра, может еще стать праздничным.
Уолтер сжимает в ладони каталог парусиновых саквояжей, а увидев меня, скручивает его в подобие рупора.
– Фрэнк. Ваш дворецкий разрешил мне войти в дом, иначе меня здесь в такой час не было бы. Вы уж поверьте.
– Все в порядке, Уолтер. Только он не дворецкий, а постоялец. Что случилось?
Я опускаю на пол мой саквояж, купленный по тому самому каталогу, которым сейчас размахивает Уолтер. Мне очень нравится эта комната, ее бронзоватый медовый свет, краска, чуть шелушащаяся на лепнине, дощатый столик, кушетки, кожаные кресла, расставленные в непретенциозном, бесконечно привлекательном беспорядке. Больше всего мне хотелось бы сейчас прилечь где-нибудь здесь и проспать семь-восемь безмятежных часов.
На Уолтере та же синяя тенниска и те же длинные шорты, что и два дня назад в «Манаскуане», туфли на босу ногу и куртка «Барракуда» на клетчатой подкладке (в моем студенческом братстве это называлось «дебильным прикидом»). Очень похоже, что он усвоил свой стиль повседневной одежды еще в Гриннеле. Вот только, несмотря на все эти доспехи, у него сегодня вид человека сломленного, а его прилизанным волосам продавца долговых обязательств не помешало бы свидание с шампунем. Иными словами, Уолтер походит на человека конченого, и у меня возникает ощущение, что он явился сюда, чтобы поделиться со мной обстоятельствами своей кончины.
– Фрэнк, я не сплю уже третью ночь, – выпаливает Уолтер, неуверенно подступая ко мне на пару шагов. – С тех пор, как поговорил с вами на берегу.
Он стискивает каталог «Гоуки», скрученный им в тугую трубку.
– Хотите я вам выпить налью, Уолтер? – предлагаю я. – И отдайте мне этот каталог, пока он еще цел.
– Нет, Фрэнк, спасибо. Я к вам ненадолго.
– А как насчет пива?
– И пива не надо.
Уолтер садится в большое, стоящее напротив моего кресло, наклоняется, положив предплечья на колени: исповедальная поза, уж мы-то, пресвитериане, в таких делах доки.
Сидит он под вставленной в рамку картой острова Блок, вокруг которого мы с Экс когда-то ходили под парусом. Карту я подарил ей на день рождения, но при разводе пожелал оставить себе. Экс противилась, пока я не сказал, что карта многое для меня значит, – и она сразу пошла на попятный. Я не соврал, карта – моя связь с временами более счастливыми, когда жизнь была простой и беспечальной. Вообще говоря, вещь это музейная, и мне неприятно видеть сейчас под ней озабоченную физиономию Уолтера Лаккетта.
– Вы живете в потрясающем доме, Фрэнк. Знаете, когда я подумал, что у вас цветной, говорящий с британским акцентом дворецкий, меня это нисколько не удивило. – Он одобрительно обводит комнату взглядом широко распахнутых глаз. – Давно он вам принадлежит?
Уолтер улыбается, точно ребенок, получивший в подарок первый свой велосипед.
– Четырнадцать лет, Уолтер. – Я наливаю себе приличную порцию теплого джина из бутылки, которую держу за детскими книжками, и залпом проглатываю его.
– Ну да, прежние доллары. Плюс местоположение. Плюс процентные ставки тех времен. Все одно к одному. У меня есть клиенты отсюда, старый Нат Фаркверсон, например. Сам-то я в «Президентском» живу, на Кулидж-стрит. Неплохой район, вам не кажется?
– Моя жена живет на Кливленд. Хотя, наверное, следовало сказать – моя бывшая жена.
– А моя на Бимини, конечно, с Эдди Питкоком. Ни больше ни меньше.
– Да, помню, вы говорили.
Глаза Уолтера сужаются, он пронзает меня недовольным взглядом – таким, точно я заслужил этими словами основательной порки. Наступает молчание, я пытаюсь сдержать неучтивый зевок – не получается.
– Позвольте мне говорить прямо, Фрэнк. Я прошу у вас прощения. Со времени той истории в «Американе» меня словно заклинило. Все мое существование мучительно вращается теперь вокруг одного проклятого случая. Господи! Я же делал в жизни и кое-что похуже, Фрэнк. Поверьте. Однажды я – двадцатилетний, женатый – поимел тринадцатилетнюю девочку и похвалялся этим перед друзьями. Но спал тогда как дитя. Как дитя! И это тоже не самое худшее. А нынешнюю историю выкинуть из головы не могу. Мне тридцать шесть лет, Фрэнк. И все кажется мне очень плохим. Я остановился в развитии, вот на что это похоже. Но остановился в самое неподходящее время.
По ослепленной физиономии Уолтера проскальзывает изумленная улыбка, он встряхивает головой. Сейчас у него лицо изувеченного ветерана войны. Но только, на мой вкус, все это – дело частное и касается его одного и никого больше.
– О чем вы сейчас думаете, Фрэнк? – с надеждой в голосе осведомляется Уолтер.
– Да, собственно, ни о чем.
Я тоже встряхиваю головой, давая Уолтеру понять, что я – такой же печальный ветеран войны, как и он, хотя на деле в голове моей клубятся туманом мысли о Викки. Я гадаю, не ждет ли она моего звонка, примирения, и гадаю, невесть почему, увижу ли я ее еще когда-нибудь.
Уолтер покрепче упирается локтями в колени, вид у него не столько серьезный, сколько неумолимый.
– А что вы подумали, выслушав меня позавчера? Когда я только-только вам все выложил? «Чистый идиотизм», да?
– Я не усмотрел в вашем рассказе никакого идиотизма, Уолтер. Всяко бывает. Только это я и подумал.
– Ведь я же не рассовываю трупы младенцев по морозильникам, а, Фрэнк?
