Впрочем, Херб – орешек крепкий, отстраненный, что твой Камю, человек. Хорошо было бы, если б я записал какие-то мои впечатления или точную его фразу, но тогда я знал, что мне следует говорить и думать, не лучше, чем знаю теперь. Стоявший в воздухе запах, перемены ветра, мелодия, которую играло радио, когда я уезжал в машине, как-то не складываются они у меня во что-либо многозначительное. И простые повествовательные предложения не слетаются, так сказать, большой стаей, чтобы помочь мне с Хербом. Все у меня получается в минорном ключе, все условно и обвешано оговорками. «Сейчас взгляд Херба Уолджера устремлен в будущее» (по крайней мере, пока работают стабилизаторы настроения). «Херб Уолджер получил возможность увидеть обе стороны жизни» (и обе ему не шибко понравились). «Хербу Уолджеру ничего не стоило усвоить мрачный взгляд на жизнь» (если бы он давно уж не спятил, почище дятла).
Конечно, люди моей профессии, падкие до дешевых театральных эффектов, быстро управились бы с Хербом. Это умельцы вынюхивать неудачи: если боксеру за тридцать и он достиг наконец лучшей своей формы, они намекают, что ноги у него, похоже, уже не те; если подающий игрок научился в конце концов бегать, как ветер, они сообщают, что запястья его утратили былую гибкость. В любой победе они видят лишь зародыши поражения, в любых человеческих начинаниях – проявления продажности.
Среди спортивных журналистов водятся люди на редкость поганые, жизнь для них состоит из лжи и поддельных трагедий. Попадись им в лапы Херб, они состряпали бы его черно-белый зернистый портрет, снятый «рыбьим глазом», – в инвалидном кресле, в майке с надписью МОГУЧ, в кроссовках – вылитый растлитель детей, посаженный за решетку; в кадр попала бы создающая «атмосферу» часть его соседства, а на заднем плане маячила бы Клэрис, изможденная и потерянная, словно рабыня, брошенная хозяином в районе пыльных бурь; статья начиналась бы вопросом: «Quo Vadis,
[44]
Херб Уолджер?» Задача ее состояла бы в том, чтобы заставить нас всех пожалеть Херба или некую идею Херба, убедить, что все мы по-своему Хербы, все трагически связаны с ним, между тем как на самом деле ничего подобного нет и не было, поскольку и он человек не такой уж привлекательный, и мы с вами в инвалидных креслах по большей части не разъезжаем. (Если бы жалованье этим людям платил я, каждый из них давно уж бродил бы по улицам в поисках работы, на которой он никакого вреда принести больше не сможет.)
Хотя – многим ли лучше будет то, что напишу я? Не уверен. Не всякая жизнь поддается рассмотрению глазами спортивного журналиста. Может быть, мне и удастся подобраться к Хербу с тыла, увидеть в его драме перегруппировку сил, показать твердость характера, позволившую ему выжить, – в общем, написать нечто такое, что несколько сот тысяч людей с удовольствием прочтут, попивая перед воскресным обедом крепкий мартини (у каждого из нас свои читатели и свои часы, в которые нас следует читать), нечто способное сделать ткань жизни более плотной. Это не ближайшая статья, над которой мне предстоит поработать. Но в конечном счете я прошу для себя не многого: недолгого и неприметного участия в жизнях других людей; возможности рассказать о них простым правдивым языком; умения не относиться к себе слишком серьезно и способности забывать о них, когда я закончу рассказ. Ведь писать о спорте – это одно, а жить – совершенно другое.
* * *
К девяти утра я напяливаю рабочую одежду, выхожу во двор и начинаю обходить, принюхиваясь, точно дворовый пес, цветочные клумбы. Поразмыслив о Хербе, я снова заснул и проснулся счастливым, готовым к любым неожиданностям, – солнце пробивается сквозь кроны буков, никаких признаков скверной детройтской погоды на горизонте не замечается. Однако до поездки к Арсено остается еще два часа, а делать мне, как часто случается в последние дни, особенно нечего. Такова одна из оборотных сторон одинокого существования: ты остро сознаешь, что именно поглощает те или иные куски твоего времени, и начинаешь получать удовольствие от жизни, пропитанной страстными, но безнадежными стремлениями.
За живой хвойной изгородью сидит на своем дворе, читая газету, Делия Деффейс, еще не переменившая белого теннисного наряда, – картина, которую я наблюдал сотню раз. Она и Каспар поутру поиграли на корте, теперь он лег вздремнуть. Деффейсы и я придерживаемся правила: если кто-то из нас увидел кого-то другого во дворе, это еще не повод заводить разговор, поэтому обычно мы воспитанно помахиваем друг дружке ладонями, улыбаемся, киваем и занимаемся своими делами. Я, впрочем, ничего против импровизированного разговора не имею и потому, удобряя клумбы или ухаживая за крокусами, становлюсь per se
[45]
доступным для общения. Время от времени мы с Делией беседуем об азах издательского дела (она пишет для исторического общества книгу о европейских традициях в архитектуре Нью-Джерси). Опыт, которым я на сей счет обладаю, уже устарел, однако я изображаю откровенного, здравомыслящего знатока и говорю ей: «Ваше внимание к деталям чертовски понравится любому понимающему свое дело редактору. Тут и говорить не о чем, вот все, что я могу сказать». И это действительно все, что я могу сказать, но Делии довольно и того. Ей восемьдесят два года, она происходит из легендарной семьи американских бизнесменов, родилась в Марокко, во времена Протектората, и повидала мир. Каспар служил по дипломатической части, а выйдя в отставку, приехал сюда, чтобы преподавать в Семинарии этику. Обоим осталось провести на нашей планете не столь уж и долгое время. (Кстати сказать, жизнь в городе, где есть Семинария, это своего рода откровение, поскольку сотрудники ее – тот же Каспар – отнюдь не такие люди, какими вы их себе представляете. В большинстве своем это вовсе не набожные библейские начетчики, а проницательные либералы из «Лиги плюща», мужья костлявых вторых жен с загорелыми ногами, на коктейлях они стоят вплотную к вам, потягивают виски и рассказывают о домах, которыми владеют на пару с кем-то еще в Теллуриде.)
Углядев меня за детской гимнастической горкой ощупывающим готовый вот-вот распуститься бутон розы, Делия подходит, потряхивая головой, хоть и продолжая читать газету, к живой изгороди. Таков ее сигнал мне, выдержанный в духе уже описанного мной правила наших добрососедских отношений, – любой разговор между нами есть продолжение предыдущего, даже если заводится он на иную тему и отстоит от последнего на несколько месяцев.
– Нет, вы только посмотрите, Фрэнк. – Делия показывает мне первую страницу «Таймс». Над городом несется громкий гомон церковных колоколов. На всех улицах семьи, приодевшиеся к Пасхе во все новое, выходят из домов, чтобы отправиться в воскресную школу, – вымытые, отполированные машины выглядят как новенькие, все раздоры временно приостановлены. – Что вы думаете о том, как поступает наша страна с этим несчастным народом Центральной Америки?
– Я не очень внимательно следил за последними событиями, Делия, – говорю я, поднимая голову от роз. – Что там теперь происходит?
И я, лучезарно улыбнувшись ей, направляюсь к изгороди.
От признания столь бесстыдного влажные голубые глаза Делии расширяются. (Волосы у нее точно того же цвета, что и глаза.)
