– Развод может, наверное, походить на него, Фрэнк. Знаете, Линетт развелась с вполне приличным человеком. Вторым ее мужем – первый тоже умер. Я его знал, хороший мужик, хоть мы с ним и не дружили. Но вот не ужились. Я ее не осуждаю. У нее у самой сын в Оклахоме погиб.
Надо полагать, Викки говорила что-то о Ральфе, – пусть, я не против. В конце концов, он – часть моей биографии. Его утраченная жизнь позволяет объяснить мою, оттенить ее. Уэйд, рад сообщить об этом, очень старается «воспринимать меня как личность», говорить собственным голосом и позволять мне говорить моим, старается оставаться самим собой, насколько это возможно в разговоре с человеком, которого он не знает и которого легко мог возненавидеть с первого взгляда. Он мог устроить мне здесь допрос третьей степени, но не устроил, и я с удовольствием дал бы ему понять, что благодарен за это, – вот только не знаю как. Своей прямотой, недвусмысленностью и полным несходством с тем, чего я ожидал, он отнял у меня возможность сказать что-нибудь вразумительное.
– Вы из какой части Техаса родом, Уэйд? – спрашиваю я и улыбаюсь в ожидании ответа.
– С северо-востока Небраски, Фрэнк. Окленд, штат Небраска. – Он почесывает тыльную сторону ладони – вспоминает, наверное, о пшеничных полях. – В Техасе я учился. Поступил в пятьдесят третьем в сельскохозяйственный колледж. Уже женатым человеком. Викки, помнится, была на подходе. Учился целую вечность и одновременно работал на нефтяном прииске. Да, так о женщинах. Я хотел рассказать, как после смерти моей первой жены, Эстер, испугался, что никакие женщины меня больше интересовать не будут. Понимаете? Не того, что у меня больше не встанет. Того, что вот здесь чего-то не хватит. – Уэйд постукивает себя пальцем по самой середке лба и продолжает: – Ты как-то теряешь связь с самим собой. Перестаешь понимать, что тебе нужно. Вот и я перестал. Викки может рассказать вам об этом, она тогда заботилась обо мне.
Уэйд округляет глаза, что кажется мне до смешного на него не похожим, хотя я много раз видел, как это делает Викки, очень может быть, что он перенял эту гримасу у дочери. Гримаса-то женская и сообщает облику Уэйда нечто женственное – словно жизнь преподала ему несколько уроков, более жестоких, чем те, какие способен вынести мужчина.
– Я в то время совершал поступки попросту безумные, – безумные, Фрэнк, – говорит Уэйд и улыбается, словно прощая их себе. (Он не «человек Новой эры», это могу сказать точно.) Похитил в торговом центре младенца. Разве это не безумие? – Уэйд бросает на меня изумленный взгляд. – Маленькую цветную девчушку. Теперь даже и сказать не могу – зачем. В то время сказал бы, наверное, что искал случая взять на себя новые обязательства. Вопия в пустыне. Если бы меня тогда схватили за руку, пришлось бы вопиять в камере смертников, точно вам говорю. И поделом.
Уэйд серьезно кивает подвальным теням – как будто все самые темные его побуждения теперь надежно заперты здесь и вселиться в него больше не могут.
– Да, поступок ужасный, Уэйд. Что вы с ней сделали?
– Переплет был попросту жуткий, Фрэнк. На мое счастье, я успел вернуть девочку в коляску. Но перед этим-то уже отнес ее в машину. Кто теперь скажет, что я мог сотворить. Вот что значит оказаться в сумеречной зоне.
– Может, вам на самом деле и не хотелось ничего делать. То, что вы не пошли дальше, свидетельствует, по-моему, как раз об этом.
– Такая теория мне известна, Фрэнк. Но послушайте, что было дальше. Я столкнулся с бывшим однокашником, Баком Ларсеном. На встрече выпускников в Колледж-Стейшене. Мы с ним лет двадцать шесть не виделись. Выяснилось, что он работает в управлении Джерсийской платной. Ну, разговорились, как это бывает. Я рассказал ему об Эстер, о том о сем, о детях, женщинах, слезах, о моем намерении уехать из Далласа. А я о нем и сам-то не ведал, понимаете? Вы знаете, как это бывает. Вы же писатель.
– Очень хорошо знаю. (По крайней мере, он и Бак в мотель не отправились.)
– Человеку очень трудно понять свои настоящие намерения, ведь так? – И Уэйд жалостливо улыбается мне.
– В книгах с этим как-то попроще. Я знаю.
– Чертовски верно. Мы в Сельскохозяйственном тоже кой-чего читали. Не так чтобы много, я думаю. (Мы оба ухмыляемся в унисон.) Вы сами-то где учились, Фрэнк?
– В Мичигане.
– Ист-Лэнсинг, так?
– Анн-Арбор.
– Понятно. Вы там наверняка книг прочли больше, чем я в Колледж-Стейшене.
– Оглядевшись здесь, понимаешь, Уэйд, что правильный выбор сделали вы.
– Я тоже так думаю, Фрэнк. – Уэйд принимается растирать ногой заусенец присохшего к полу бетона, давит на него так и этак, пока не понимает, что тот не поддастся, и тогда покачивает головой. – Жизнь может меняться сотнями разных способов, точно вам говорю.
– Я знаю, Уэйд.
– В общем, пошел я работать в управление Джерсийской платной. Оставил Кэйда в Ирвинге, у родных Эстер, и целый год прожил холостяком. Так далеко от прежней моей жизни, как смог забраться. Был инженером в Техасе, а всего через неделю стал сборщиком платы в Нью-Джерси. Не без посторонней помощи, конечно. Понижение, можно сказать. И в деньгах я потерял изрядно. Но меня это не заботило, потому что я был конченым человеком, Фрэнк. Ты не думаешь, что тебе конец пришел, но так и есть, значит, надо начинать все сначала, на новом месте, пусть даже таком сумасшедшем, как это, неважно. Решать проблемы – это у меня в крови, Фрэнк. Как у всех инженеров. Если хотите знать мое мнение, американцы слишком нервно относятся к необходимости сделать шаг вниз. А в нем ничего страшного нет.
– И все равно вам пришлось нелегко. Я слушаю вас, и мои затруднения кажутся мне сравнительно мелкими.
– Я не могу сказать, легко это было или не легко. – Уэйд морщит лоб, словно жалея о том, что не может, хотя ему хотелось бы, поговорить и об этом, да он уже все забыл – жизнь милосердна. – Знаете, сынок, у нас на девятом съезде работает один парень. Имени называть не буду. Так вот, в пятьдесят девятом он жил недалеко от Йеллоустоуна. Жена, трое детей, дом, ипотека. Работа, жизнь. Одной ночью посидел он в баре и поехал домой. И только отъехал, как целый горный склон обрушился прямо на бар. Он рассказывал мне, как остановился посреди шоссе, под светом луны, посмотрел назад, где только что горела куча огней, а там ничего, ушло под оползень. И все погибли. И знаете, что он сделал? – Уэйд приподнимает брови и щурится – одновременно.
– Хорошо себе представляю. (Да и кто в современном мире не представил бы?)
– Ну да, и вы правы. Сел в машину и покатил на восток. По его словам, чувствовал он себя так, точно ему только что сказали: «Вот тебе, Ник, вся твоя жизнь, получи еще разок. Посмотрим, что у тебя получится на сей раз». В Айдахо, не то Вайоминге, где-то там, его официально признали погибшим. Выплатили семье страховку. Кто знает, где она теперь, семья-то? Где дети? А он работает со мной на Платной и счастлив, как только может быть счастлив человек. Я, разумеется, ничего этого вам не говорил. И повезло мне все-таки больше, чем ему. Но нам обоим просто выдали по новой жизни и велели что-нибудь с ними сделать.
