Уэйд бросает на меня серьезный взгляд, ласково протирает ладонями ближайшую к нему хромовую ручку дверцы. Он хочет, чтобы я понял: пусть и с опозданием, но ему открылось в жизни что-то важное, стоящее того, чтобы это знать, ведь очень немногие люди открывают что-либо, просто живя и живя. Ему было бы приятно передать мне некую мудрость из разряда «за что купил, за то и продаю», а я между тем гадаю, что подумает жена его знакомого, если окажется когда-нибудь на 9-м съезде в подходящий момент. А это может случиться.
– Вы собираетесь снова жениться, Фрэнк?
– Не знаю.
– Хороший ответ, – говорит Уэйд. – Вот и я жениться не думал. После двадцати девяти лет семейной жизни холостая кажется совсем недурной. Как по-вашему?
– В ней есть свои плюсы, Уэйд. Вы с Линетт уже здесь познакомились?
– На рок-концерте, и не спрашивайте меня, как я туда попал, потому что я ничего вам ответить не смогу. Дело было в Атлантик-Сити, три года назад. Я человек не очень общительный, не компанейский, а таких людей иногда заносит в места самые неожиданные, так они пытаются доказать себе свою независимость.
– Я обычно ограничиваюсь тем, что сижу дома и читаю. Хотя иногда сажусь поутру в машину и целый день разъезжаю, и такое бывает. Это похоже на то, о чем вы говорите.
– На мой вкус, хорошего в этом мало.
– Бывает, но далеко не всегда.
– Так вот. Там я и познакомился со старушкой Линетт. Она приблизительно ваших лет, Фрэнк. И овдоветь успела, и развестись, а на тот концерт пришла с каким-то латиноамериканцем лет двадцати пяти. Ну а он возьми да и смойся куда-то с концами. Не буду утомлять вас кошмарными подробностями. Кончилось тем, что мы пошли пить кофе в «Говард Джонсон», это на скоростной магистрали, разговорились и изливали друг дружке душу до четырех утра. Выяснилось, что мы оба жаждем сделать что-то полезное, положительное и к особому совершенству не стремимся, – я хочу сказать, оба быстро поняли, что идеально мы друг дружке не подходим. – Уэйд снова скрещивает руки и вроде как суровеет.
– И сколько времени прошло, прежде чем вы поженились, Уэйд? Бьюсь об заклад, не много.
Я посылаю ему озорную улыбку, потому что и его лицо того и гляди расплывется от воспоминаний о той звездной ночи на окутанной дымкой экспресс-магистрали Атлантик-Сити в большой озорной улыбке, и мне хочется помочь ее рождению. Им, должно быть, представлялось тогда, что это судьба высадила их на пустынный ветреный галечный берег и что обоим дьявольски повезло. Совсем не плохая история, достойная сотни улыбок.
– Не так чтобы много, Фрэнк, – с гордостью сообщает Уэйд, и она самая – улыбка, необходимая ему, чтобы снова проникнуться духом тех чарующих давних мгновений, – озаряет его лицо. – С разводом у нее все было улажено, и мы решили, что тянуть нам никакого смысла нет. В конце концов, она же католичка. Ей и развод-то дался нелегко. И просто жить со мной, что меня вполне устроило бы, она не хотела. Поэтому уже через месяц я женился и получил вот этот дом! Мать честная!
Уэйд улыбается, покачивает головой, дивясь странной причудливости незапланированной жизни.
– Вы на золотую жилу напали, я бы так сказал.
– Ну, в чем-то мы с Линетт прямые противоположности. У нее имеются четкие взгляды на любой счет, а я человек куда менее определенный, во всяком случае, теперь. Она очень серьезно относится к католической вере – особенно после гибели сына. И я вроде как дал ей в этом полную свободу. Даже в католичество ради нее перешел, хотя мессы мы здесь не служим, Фрэнк. Я сказал бы, что мы схожи в одном важном пункте: люди мы не богатые, и я не уверен даже, что мы действительно любим друг друга или нуждаемся в этом, но нам хочется быть в нашем маленьком мире силой добра и показать себя за то время, что нам осталось, с хорошей стороны.
Уэйд смотрит на меня, стоящего на лестнице, так, точно я судья ему и он надеется, что я спущусь и похлопаю его, будто какой-нибудь полузащитник, по плечу. Я уверен, он рассказал мне все это – все, что мы могли бы гораздо подробнее обсудить в «Красном лобстере», где и у меня язык был бы развязан, – потому что хочет дать мне ясное представление о своей семье – на случай, если я подумываю присоединиться к ней. И сказать по правде, Арсено очень сильно отличаются от людей, которых я ожидал здесь увидеть. В лучшую сторону. Для рассказа о себе и своей опрятной жизни Уэйд просто не смог бы найти слов более приятных и приязненных. Жениться и зацепиться здесь – о чем лучшем могу я мечтать? Изображать душевную привязанность к «Рощам Шерри-Лин» (по нечетным выходным и в отпуске). Я мог бы со временем подружиться с Кэйдом, написать для него тонкое рекомендательное письмо в хороший двухгодичный колледж; пробудить в нем интерес к маркетингу – как замене полицейской работы и огнестрельного оружия. Мог бы купить собственного «Китобоя» и поставить его на якорь за домом. Отличнейшая была бы заурядная жизнь, это уж точно.
И все же по какой-то причине я продолжаю нервничать и смущаться. Ладони мои так и остаются холодными, я засовываю их в карманы брюк и смотрю на Уэйда невыразительными, как дверь склепа, глазами. То, что я пытаюсь в данный момент утаить, – главный изъян моей натуры.
– Фрэнк, – говорит Уэйд, не сводя с меня проницательного, изучающего взгляда. – Вот что я хотел бы от вас услышать. Не думаете ли вы, что моя жизнь слишком бедна? Ведь из чего она состоит? Ну, собираю я пошлину на дороге, забочусь о детях, выхожу с сыном в океан, ловлю камбалу. Может, еще жену люблю.
Ответить быстрее я смог бы навряд ли.
– Нет! – почти выкрикиваю я. – Нисколько! Я думаю, что ваша жизнь дьявольски хороша, а вы – черт знает какой везучий сукин сын, раз получили ее. (И сам пугаюсь, услышав, как называю Уэйда сукиным сыном.)
– И все-таки, Фрэнк, в том, чем занимаетесь вы, по-моему, романтики больше. Я в нынешнем моем положении не вижу большого мира, хоть и успел в прежние времена повидать многое.
– Возможно, Уэйд, в двух наших жизнях общего гораздо больше, чем вам кажется. Ваша, позвольте сказать, может, еще и лучше моей.
– В старую машину вроде этой столько всего вложено, понимаете? – Обрадованный моими словами, Уэйд гордо улыбается. – Обо всех мелких тонкостях я вам даже рассказать не смог бы. Иногда я спускаюсь сюда в четыре утра и вожусь с ней до рассвета. А возвращаясь домой, предвкушаю нашу встречу. И я вам вот что скажу, сынок. Каждый день я поднимаюсь отсюда счастливый, как певчая птичка, а все мои дьяволы остаются сидеть здесь, в подземелье.
– Это здорово, Уэйд.
– И ведь разобраться во всем и до последней точки нетрудно, сынок. Проволочки, винтики. Я мог бы показать вам все, но, правда, объяснить многого не сумею. До таких дел нужно своим умом доходить.
Он смотрит на меня и удивленно покачивает головой. Уэйд не из тех, у кого нет никаких тайн, пусть он и производит впечатление противоположное. И в данном случае я точно знаю, какое открытие он совершил и насколько ценным и приятным может оно быть для любого из нас. Но по какой-то странной причине, глядя сверху на Уэйда, глядящего на меня снизу, я вижу его идущим с чемоданчиком в руке по пустому больничному коридору: он останавливается у каждой из бесчисленных дверей, чтобы заглянуть в очередную опрятную пустую палату с перевернутой вверх ногами койкой, с полом, резко освещенным солнечным светом, который вливается в окно, и прочими вещами, такими чистыми, что дальше и некуда. Обследования, вот ради чего пришел он сюда. Много, много обследований. И, однажды войдя в палату, он никогда уже прежним не будет. Это начало конца, и, прямо скажу, оно пугает меня до колик, награждает ужасной дрожью. Мне хочется обнять его, сказать: обходите больницы стороной, ждите костлявую дома. Но я не могу. Он неверно поймет меня, и отношения наши, начавшие складываться так хорошо, будут испорчены.
