– Ну, как вы себя чувствуете? – Она на манер адвоката прикасается к своему подбородку указательным пальцем.
– Лучше. Гораздо лучше. Эта штука мне здорово помогла. – Я благодарно улыбаюсь пустому стакану.
– По-моему, его когда-то как лекарство давали. – Вильнув бедрами, она проводит пальцами по стеклу дверцы. – По-вашему, это плохо, что у меня еще нет твердых планов?
Она прищуривается, стараясь угадать – если я совру – мой настоящий ответ.
– Нисколько, – говорю я. – Планы у вас появятся. И долго вам их ждать не придется. Вот увидите. – Я без большой уверенности подмигиваю ей. – Пока доберетесь до двадцати пяти, ваша жизнь раз пятьдесят переменится.
– Потому что я старше стану, верно? Мне не хочется профукать всю мою жизнь.
Она постукивает по стеклу ноготками, потом опускает руки. А мне поневоле вспоминается сон Херба Уолджера о ненависти и смерти. Каждый имеет полное право на счастье, но временами у тебя не оказывается ничего, чем ты смог бы помочь себе.
– И не профукаете, – говорю я. – Она у вас вся впереди.
Я улыбаюсь Дебре, широко, ободряюще, хоть и не думаю, что это сможет как-то помочь ей или мне.
– Да ладно. – Дебра тоже улыбается, впервые, робкой улыбкой воспитанной, осторожной девушки. – Мне надо идти.
Она оглядывается на «Нулевую отметку», под навесом которой желтый «корветт» помигивает красными огоньками.
– Подвезти вас?
– Не-а, дойду.
– Огромнейшее вам спасибо.
Дебра окидывает взглядом телефонную будку, привалившуюся к ней магазинную тележку, слетевшую с рычажка трубку. Безрадостная картина. Сейчас я оттуда ни за что бы звонить не стал.
– А вам нравится про лыжников писать? – спрашивает она и покачивает головой, словно уже зная мой ответ. Ветерок взметает пыль, бросает в наши лица.
– Нет. Я и на лыжах-то стоять не умею.
– Я тоже, – говорит Дебра, снова улыбаясь, и вздыхает. – Ладно. Ну так. Приятного вам дня. Как, вы сказали, вас зовут?
Она уже уходит.
– Фрэнк.
Фамилию я по какой-то причине не называю.
– Фрэнк, – повторяет девушка.
Я смотрю, как она идет по парковке к «Нулевой отметке», выуживая из кармана новую сигарету, немного согнувшись навстречу холодному ветру, который хоть не усиливается, и на том спасибо, – насколько я понимаю, ее надежды на приятный день нисколько не лучше моих, обоих нас обдувает ветер, мы оба ждем чего-то, готовые к лучшему. И надеюсь, что обоим улыбнется небольшая удача. Жизнь не состоит из одних восхождений.
12
Самое донышко дня, глубокий колодец теней и весеннего полусвета – время, когда поздний день становится ранним вечером и всем нам хочется посидеть в кожаном кресле у открытого окна, немного выпить с теми, к кому мы относимся с любовью или приязнью, почитать о спорте и, быть может, вздремнуть немного, а после проснуться, пока день не угас совсем, выйти в наши прохладные дворы и послушать щебет птиц в древесной листве, их сладкое вечернее пение. Для таких росистых интерлюдий и построены наши пригороды. И если вступать в них с осторожностью, они могут сослужить нам добрую службу независимо от места, которое мы занимаем в обществе, от того, обладаем ли упомянутой мною свободой или не обладаем. Иногда я так тоскую по этой простой мере времени и места – скажем, когда оказываюсь один в мглистом Спокане или промозглом Бостоне, – что глаза мои наполняются неразумными слезами. Тоска эта, разумеется, пасторальная, однако она нападает на любого из нас.
Теперь все, похоже, идет более резвым ходом.
Я быстро проскакиваю сквозь Фрихолд, поворачиваю у ипподрома к востоку, протискиваюсь к Первому шоссе, миную щит «Фазаний луг и ручей». «Хорошая жизнь по доступным ценам» – значится на другой его стороне.
На трентонской заправке передают по радио спортивную викторину, ответов ни на один вопрос я не знаю, хоть у меня и имеются обоснованные предположения. Чей рекорд побил Бейб Рут в 1921-м, когда ему стукнуло шестьдесят? Гарри Хейлманна, полагаю я. Правильный же ответ: свой собственный. Кто был назван «Самым ценным игроком» Младшей лиги сорок первого года? Джордж Келл, решаю я. Ответ: Фил Рицатто. Я доволен, в большинстве смыслов, тем, что не владею такой информацией и считаю спортивную журналистику не профессией, но проявлением приятного склада ума, скорее методой рассмотрения определенных явлений, чем сводом сведений и работой с ними. Построение обоснованных предположений доставляет мне удовольствие, поскольку позволяет видеть в себе обыкновенного человека, а не одушевленную программу на ФОРТРАНе, которая выплевывает статистические данные и сводит спорт к безвкусной бухгалтерии. Когда спорт прекращает существовать как предмет умозрений, пусть даже праздных, бесцельных и вводящих в заблуждение, что-то идет наперекосяк, какого бы мнения ни держался на сей счет Матт Грини, и, значит, тебе пора бросать это дело, пусть им занимаются клиометристы и компьютерные хитрованы из «Прайс Уотерхауз».
Добравшись до пересечения первого с пятьсот тридцать третьим шоссе, я поворачиваю на юг, к дому миссис Миллер. Мне хочется получить консультацию, пропущенную мною в четверг, а может быть, даже и полное прочтение моего будущего по ладони. Если, например, миссис Миллер сказала бы мне, что, опознавая Уолтера в морге, я рискую получить серьезный эмоциональный срыв, а может, и рискую детей моих никогда больше не увидеть, я бы задумался, а не полакомиться ли мне камчатским крабом, не провести ли ночь у телевизора в дешевом мотеле где-нибудь под Филадельфией, а к утру выработать новое мировоззрение. К чему глумливо усмехаться прямо в лицо зловещему пророчеству?
К несчастью, маленькое кирпично-асфальтовое ранчо миссис Миллер оказывается наглухо закрытым. Ни запыленных «бьюиков» на подъездной дорожке, ни привычного рычания добермана за оградой заднего двора. Миллеры (как их все-таки могут звать по-настоящему?) уехали отдыхать, я же пропустил не одну консультацию, а две подряд – знак сам по себе дурной.
Я сворачиваю к дому и сижу, как три ночи назад, и вглядываюсь в щель между задернутыми тяжелыми шторами, словно могу усилием воли поселить кого-нибудь за ними. «Случайно» нажимаю на клаксон. Я очень обрадуюсь, если щель расширится или дверь за пыльной металлической сеткой приоткроется на дюйм – как в прошлый раз. Миловидная племянница меня вполне устроила бы. Да и за короткий разговор с любой смуглой родственницей я готов заплатить десятку. Пусть она даже прорицать не умеет. Мне все равно стало бы лучше.
Однако ничего такого не случается. За спиной моей проносятся по шоссе машины, но никакая племянница из дома не выходит и ручкой мне не машет. И дверь не приоткрывается. Будущее – во всяком случае, мое – остается сомнительным, придется вести себя с повышенной осторожностью. Я сдаю задом на шоссе, чтобы поехать домой, и едва не оказываюсь под колесами следующего на юг огромного, гудящего тягача с прицепом, и челюсть моя, по которой два часа назад врезала Викки, снова начинает пульсировать.
