Как обычно, после мессы ожидался воскресный обед в Большом зале, а потом они собирались отправиться на соколиную охоту. День был ясным и солнечным и обещал хорошую верховую прогулку, если земля не слишком раскисла от недавних дождей. Но прежде чем Мария со своей свитой вошла в Большой зал, они встретили лорда Джеймса и его спутников, седлавших лошадей.
– Еще рано выезжать на охоту, – сказала Мария. – Сокольничие не успели подготовить птиц. Пожалуйста, подожди немного.
– Нас не интересует охота, – ответил Джеймс. – Эти папские ритуалы в Королевской часовне невыносимы для нас, и мы больше не можем оставаться здесь.
– Тебя даже не было там, брат. Как же ты можешь называть их «невыносимыми»? Возможно, тебе следовало бы посетить мессу. Там говорили слова, которые пришлись бы тебе по душе. Но когда ты говоришь «мы», имеешь ли ты в виду самого себя как особу королевской крови? И если нет, что ты имеешь в виду?
Джеймс выпрямился в седле:
– Я имею в виду себя и своих спутников. Разумеется, я не собираюсь присваивать королевские титулы.
– Понятно. – Наступила долгая пауза. – Мне очень жаль, что ты не можешь остаться, – наконец сказала она. – В этом замке мы играли детьми и хорошо узнали друг друга. Эти стены священны для нас. Неужели ты должен расстаться со мной сейчас?
Она подошла к его лошади, положила руки на седло и посмотрела на него снизу вверх. Из этого положения его подбородок казался тяжелым и неподвижным, как башни замка.
– Вы гоните меня прочь, – сказал он, дернув за повод и развернувшись, так что она потеряла равновесие и едва не упала. – Вы и ваша глупость. Месса – это меньшее из зол.
Его слова казались бессмысленными.
– Дело в людях, которых вы приближаете к себе, – наконец сказал он, тронулся с места и рысью поскакал прочь.
Из-за отъезда Джеймса Мария показала подать обед в присутственном чертоге королевы вместо Большого зала. На стол подали тушеного кролика, каплуна в лимонном соусе, вареный лук и кубики сладкого молочного желе. Солнце ярко освещало просторную комнату.
– Лорд Джеймс и его спутники уехали, – объявила Мария. – Увы, они не могут остаться. Думаю, это шутка, так как сегодня первое апреля и у них нет причин для недовольства. Тем не менее мы поедим, а потом устроим соколиную охоту, как собирались. Они, несомненно, присоединятся к нам завтра.
На лице Риччио заиграла широкая улыбка.
– Тогда позвольте поднять тост за их удачную поездку в… куда бы они ни отправились, – сказал он и поднял золотой бокал. Апрельское солнце заиграло на рубинах и сапфирах, украшавших ободок.
После обеда, когда они направлялись во дворец через верхний двор, Мария повернулась к Дарнли и сказала:
– Теперь мы будем охотиться до темноты. Все готово. – Она хотела повернуться и обратиться к остальным, но хмурое лицо Дарнли остановило ее.
– Я плохо себя чувствую, – сказал он. – У меня болит голова.
Голова Дарнли действительно пульсировала болью при каждом шаге, и к тому времени, когда он вошел во дворец, боль настолько усилилась, что ему пришлось обхватить голову руками. Он поспешил в свою спальню и со стоном упал на огромную кровать. Его слуга Тейлор стащил с хозяина сапоги и раздел его. К вечеру он начал бредить.
– Это лихорадка, – сказал Бургойн, который с детства был врачом Марии, а теперь стал ее другом. – У человека его возраста нет причин для беспокойства. Он будет потеть, бредить и метаться в постели, а потом заснет. Когда он проснется, то не будет ничего помнить. Это нам предстоит бессонная ночь.
Дарнли несколько дней пролежал с лихорадкой, а потом болезнь внезапно отступила. Он сел и распорядился принести свой любимый щавелевый суп с инжиром. Поварам пришлось потрудиться, чтобы найти рецепт. К нему пришли музыканты, и Мария посетила его, оставшись довольной его состоянием. Но к утру он почувствовал себя хуже, и его стало тошнить.
Мария сразу же послала за Бургойном. После осмотра французский врач вышел из комнаты и грустно покачал головой.
– Корь, – сказал он. – Лорд Дарнли ослаб после лихорадки и заболел корью.
Дарнли утопал в поту в огромной королевской постели. Казалось, вода окружала его изнутри и снаружи. Вода сочилась из него, и он тонул в жидкой трясине. Он не почувствовал, как слуги подняли его, сменили белье, проветрили матрас и снова уложили его на сухие простыни. Его лихорадка усилилась, и он слышал лишь горячечный гул в голове и мелькание бессвязных образов за закрытыми веками. Иногда появлялось постороннее присутствие, мягкое и успокаивающее. Оно казалось смутно знакомым, но он не понимал, кто это.
– Мсье Бургойн, он не узнает меня, – сказала Мария, утомленная после ночного дежурства у постели Дарнли.
– Он узнает вас в своих снах, – ответил врач. – Но вам нужно отдохнуть. Почему вы так настаиваете на этой бессонной страже?
– Не знаю. Возможно, потому, что это первая стража, которой я удостоилась… после короля Франциска.
– Бдение у ложа больного – это не честь, которой можно удостоиться, а тяжкий крест.
– Я люблю Дарнли! – неожиданно выпалила она. – Пожалуйста, скажите, что он не умрет!
Бургойн выглядел удивленным.
– Молодой человек не может умереть от кори, если он не страдает другой тяжелой болезнью, такой, как сифилис, или не является чрезвычайно слабым от рождения.
Дарнли лежал, кашляя и отхаркиваясь. Каждый приступ кашля сотрясал его худое тело и отдавался в его воспаленном горле. В его рту появились белые нарывы, а слизистая оболочка вокруг них была красной и опухшей, отчего он не мог глотать. Его пустой желудок содрогался от спазмов, и при каждом сокращении мышц казалось, будто внутренности разрываются на части. Свет так резал ему глаза, что все окна пришлось закрыть ставнями, и возле его постели не горело ни одной свечи.
Мария сидела рядом с ним в темноте, словно изящная египетская богиня, стоящая на страже перед гробницей фараона. Каждый раз, когда она прикасалась к нему, его кожа была сухой и горячей, как одна из chaufrettes, серебряных грелок для ног, которыми она пользовалась зимой. Франциск никогда не был таким горячим. Может ли человек пережить такой жар?
Мария смотрела на его съежившееся тело – он сильно исхудал – и чувствовала, как он ускользает от нее. Она часами молилась, сидя на табурете рядом с ним. В полумраке спальни могло почудиться, что он уже лежит в гробнице, а его бледное лицо и тело, покрытое простыней, казалось надгробной статуей, вырезанной из алебастра.
Она не могла потерять его. Она не могла во второй раз уступить смерти своего возлюбленного.
«Если бы я могла занять твое место, – думала она. – Лежать в постели и сражаться с болезнью, когда смерть войдет в спальню, надеясь одержать легкую победу, я бы схватила ее костистые пальцы и сломала их один за другим. Я слышала бы их хруст и видела, как куски падают на пол».
