— Ни за что, даже за все золото мира!
— Насколько я понимаю, речь идет не обо «всем золоте мира», а всего лишь о какой-то его части. И об алмазах. Пообедаем?
— Пообедаем? — с ужасом переспросил собеседник. — Да меня выворачивает наизнанку!
На самом деле речь шла не столько о том, чтобы подкрепиться, сколько о том, чтобы дать двигателям время остыть, заправиться горючим и пронаблюдать за изменениями ветра и вида облаков, которые уже начали заволакивать самые высокие вершины грозного хребта.
Мокрый от пота тучный мулат, утверждавший, будто он начальник аэродрома (если можно было так назвать лесную прогалину вместе с одним-единственным сооружением — хижиной, крытой пальмовыми листьями), оглядел с помощью треснувшего бинокля далекий горизонт и пожал плечами: дескать, ничего определенного.
— Ни то ни се! — скорее проворчал, чем проговорил он. — Может, будет лучше, может, хуже. Смотря какая будет погода.
— Ну, называется, помог!
— Тебе решать, — сказал толстяк. — Я могу сказать только одно: в ближайшие дни обстановка не сильно изменится. Что сегодня, что завтра, что через неделю — без разницы!
— В таком случае лучше лететь, — подытожил Джимми Эйнджел.
— Речь идет о твоей жизни, не моей, — вяло отозвался толстяк.
— Если бы дело касалось твоей, я бы не раздумывал, — шутливо заметил Король Неба. — Ладно! — крикнул он. — Поехали!
Вскоре все три самолета снова были в воздухе. На этот раз дело и правда обстояло сложнее, потому что по мере того, как они набирали высоту, моторы угрожали заглохнуть, ревели и содрогались, словно еще метр — и все, крышка. Их мучения достигли такого предела, что они казались живыми существами, из последних сил карабкающимися на вершины, которые были для них слишком высоки.
Когда спустя пятнадцать минут серебристая полоса моря исчезла за спиной, внизу была только темная сельва, высокие вершины и глубокие ложбины — и тут вдруг начиналась болтанка: это невесть откуда взявшаяся турбулентность давала почувствовать свою власть, бесцеремонно швыряя самолеты из стороны в сторону.
Холод усиливался.
Вскоре появились первые заснеженные вершины, и у шотландца Джона МакКрэкена возникла абсолютная уверенность в том, что их старому металлическому шмелю нипочем не перевалить через величественный хребет Анд.
«Кертиссы» точно так же «ползли» вверх по склону.
С запада надвигались темные тучи.
Выл ветер.
Старуха, должно быть, уселась на хвост измотанного «Бристоля-Пипера», который издал хриплую жалобу.
От него требовали слишком многого.
Все-таки возраст не тот.
И не то состояние.
Даже если скинуть лет пять, все равно не под силу.
Он начал терять высоту.
А может, и не терял.
Может, и так — возможно, высота оставалась прежней, но земля придвигалась все ближе.
Покатая, каменистая и почти без признаков жизни, до такой степени враждебная, что у любого человека при виде ее застыла бы кровь — но не у Джона МакКрэкена, замерзшего до мозга костей.
— Он падает!
Джимми почувствовал, что его хлопают по плечу, и обернулся.
— В чем дело? — спросил он.
— Он же падает!!! — вновь прокричал пассажир.
— Не волнуйтесь! — услышал он шутливый ответ. — Земля прямо под нами.
«Прямо под нами, сукин ты сын! — пробормотал себе под нос шотландец. — Ущелья — вот что под нами…»
Мотор закашлял.
Фюзеляж заскрипел.
Правый элерон проскрежетал.
Нос на какое-то мгновение опустился, но американец тут же обеими руками потянул на себя штурвал, приговаривая:
— Ну, давай же, милый! Давай, давай!.. Выше нос!
Снега стремительно приближались.
Таких белых и грозных снегов Джону МакКрэкену в жизни не приходилось видеть: громады льда и снега надвигались на слабый пропеллер, а тот крутился, не переставая, безуспешно пытаясь ввинтиться в разряженный воздух.
— Давай, черт побери! Ты что, хочешь меня подвести? Ты же можешь! Сам знаешь, что можешь!
Джимми Эйнджел разговаривал с грудой ржавого железа, словно это и в самом деле было живое существо. Видно, были правы те, кто уверял его, Джона МакКрэкена, в Нью-Йорке, будто прославленный герой Великой войны, сбивший четыре немецких истребителя, когда ему еще не исполнилось и двадцати, был самым безответственным и безрассудным летчиком, бороздившим небеса.
Кто еще в здравом уме попытался бы перемахнуть через жуткий барьер Анд на этой развалине, пусть даже он и считается Королем Неба?
Кто еще в здравом уме мог в такой момент напевать: «Если бы Аделита ушла к другому»?
Кто еще в здравом уме мог спрашивать у машины, уж не хочет ли она его подвести, в то время как они приближались к гигантскому заснеженному вулкану?
Да поможет нам Бог!
— Давай, красавчик! Давай, малыш! Выше голову!..
Вскоре глаза шотландца почти вылезли из орбит; он вновь хлопнул американца по плечу и проревел:
— Лед на крыльях!
— Что вы говорите?
— На крыльях лед!
— На кой он вам, если у нас нет виски?
Невероятно!
Просто в голове не укладывается, впрочем, несмотря на свое тонкое чувство юмора, на этот раз летчик, по-видимому, отнесся к предупреждению серьезно, потому что неожиданно объявил:
— Держитесь крепче!
И тут же повернул почти под прямым углом влево и отправил самолет в пике; пассажиру оно показалось бесконечным.
Прямо на глазах слой льда, который начал образовываться на крыльях, стал отделяться и даже разлетаться на куски, и самолет словно стряхнул с себя лишний груз.
— И нет проблем!
Через несколько секунд они вернулись к прежнему курсу, поднявшись почти по вертикали; теперь перед глазами были только темные тучи, которые упирались в западный склон вулкана.
Джимми Эйнджел повернул налево с явным намерением выровнять аппарат и продолжить полет по прямой линии, оставив по правую руку, в каких-нибудь двухстах метрах, белый и холодный саван горы, которая намного превышала три тысячи пятьсот метров.
Господи, слава тебе!
В Боготе они устроили грандиозную попойку.
А как еще они могли отметить успешное завершение столь трудного предприятия?
Они пили, пока не свалились, и кутеж продолжался три дня и четыре ночи, поскольку у Короля Неба были друзья — а главное, подружки — в любом городе, располагавшем взлетно-посадочной полосой.
