Выдумка насчет того, что мы с Джоном зачали своего сына еще до свадьбы, оказалась настолько убедительной, что я ничуть не беспокоилась насчет возвращения Джона и того, что еще ему может прийти в голову. Я и сама мало что знала о том, как обычно выглядят новорожденные, и была уверена, что три недели в столь раннем возрасте особого значения не имеют. Я с трудом могла припомнить, как выглядела Джулия в первые недели своей жизни, но мне казалось, что она чрезвычайно быстро набрала вес после того, как мы вернулись в Англию, а потом довольно долго выглядела примерно одинаково. К тому же успех моего первого обмана, с Джулией, придал мне уверенности. В тот раз мне все отлично удалось. Я лишь довольно невнятно намекнула, что девочка вроде бы родилась слишком рано, но это только кажется, потому что неопытная молодая мать ошиблась со сроками. В общем, все тогда получилось очень легко, и мои объяснения ни у кого не вызвали возражений. Я не сомневалась, что точно так же будет и с Ричардом. Вряд ли, думала я, мой муж, каким бы умным и образованным он ни был, сумеет разобраться, что наш крупный, покрытый пухлыми «перевязочками» мальчик родился даже немного позже срока, а не на целых три недели раньше. Еще неделя или две, и Джон уже ни в чем не сможет быть уверен.
Но он приехал слишком рано.
Гораздо раньше, чем мы ожидали. Он ухитрился приехать уже через неделю после того, как получил письмо от Гарри. Он гнал дилижанс, как дьявол, подкупая возниц и заставляя их ехать днем и ночью, не останавливаясь; он даже перекусить им не позволял. С грохотом подлетев к крыльцу на отвратительном, разбитом почтовом дилижансе, Джон вломился прямо в гостиную, где в этот момент царили мир и покой. Мама играла на фортепьяно, Селия сидела с ней рядом, держа на коленях Джулию, а я, устроившись на широком подоконнике, укачивала Ричарда, лежавшего в колыбели. Джон был бледен от усталости; от него сильно пахло виски; лицо все перепачкано и заросло неопрятной щетиной. Он изумленно огляделся, словно не мог поверить, что перед ним надушенная гостиная, где все объято покоем; затем его глаза с покрасневшими от усталости веками остановились на мне.
– Беатрис, любимая, – сказал он и рухнул возле меня на колени, обнимая меня за талию и прильнув своими пересохшими губами к моим губам. Дверь у него за спиной тут же захлопнулась – это мама и Селия поспешили оставить нас наедине.
– Боже мой! – промолвил он с тяжким усталым вздохом. – Ведь я-то считал, что ты мертва, или больна, или истекаешь кровью! А ты сидишь тут, прелестная, как ангел, и совершенно здоровая. – Он внимательно всматривался в мое лицо. – Ты действительно хорошо себя чувствуешь? – спросил он.
– О да, – ласково улыбнулась я. – И твой сын тоже.
Джон что-то невнятно пробормотал и повернулся к колыбели; на его усталом лице блуждал какой-то призрак изумленной улыбки. Затем он наклонился над колыбелью, улыбка его погасла, а взгляд неожиданно стал жестким.
– Когда он родился? – Голос его звучал холодно.
– Первого июня, десять дней назад, – ответила я, стараясь сохранять спокойствие – так человек, переходя реку по тонкому льду, старается двигаться неторопливо и равномерно распределять тяжесть собственного тела.
– То есть недели на три раньше положенного срока, если не ошибаюсь? – Этот вопрос прозвучал столь же резко, как треск ломающегося под ногами льда; и я, сама того не ожидая, задрожала от страха.
– Да, недели на две или на три, – сказала я. – Я не совсем уверена…
Джон вынул Ричарда из колыбели и умело, как врач, а не как любящий отец, развернул шаль, в которую мальчик был завернут. Не обращая внимания на мои неискренние протесты, он так быстро и ловко раздел ребенка, что тот даже не заплакал. Затем Джон легонько потянул его за ручки и за ножки, ощупал его кругленький животик, измерил своими чуткими пальцами врача окружность пухлых запястий и предательски пухлых, покрытых перевязочками щиколоток. Проделав все это, он снова бережно завернул младенца и уложил его в колыбель, аккуратно придерживая ему головку. Только после этого он выпрямился и повернулся ко мне лицом. Когда я увидела выражение его глаз, тонкий лед окончательно подломился подо мною, и я погрузилась в ледяную черную бездну раскрытого обмана и крушения всех моих надежд.
– Этот ребенок родился совершенно доношенным, – сказал Джон, и голос его зазвенел, как осколки замерзшего стекла. – Ты уже была беременна, когда впервые отдалась мне. Ты была беременна, когда выходила за меня замуж. И я не сомневаюсь: именно по этой причине ты за меня и вышла. А значит, ты самая настоящая шлюха, Беатрис Лейси.
Он умолк, а я открыла рот, чтобы что-то сказать, но слова застыли у меня на устах. Единственное, что я чувствовала, – странную боль в груди, словно тонула в замерзшей реке, угодив в полынью и оказавшись не в силах выбраться из-под толстого слоя льда.
– Ты не только шлюха, – вдруг ровным тоном прибавил Джон, – ты еще и дура. Потому что я по-настоящему любил тебя, я любил тебя так сильно, что женился бы на тебе и принял бы твоего ребенка, если бы ты все мне рассказала. Но ты предпочла лгать и обманывать, чтобы попросту украсть мое доброе имя.
Я вскинула руки, словно пытаясь защититься от удара. Я была уничтожена. Мой сын, мой драгоценный сын тоже был уничтожен. И я не находила слов, чтобы защитить нас, отвести от нас грозившую нам страшную опасность.
Джон быстро вышел за дверь и тихо закрыл ее за собой. Мои нервы были напряжены до предела – я ожидала, что теперь в западном крыле должна громко хлопнуть дверь, но никакого хлопка не последовало. Я расслышала только тихий щелчок открывшейся и закрывшейся двери, ведущей в библиотеку. И после этого в доме установилась такая тишина, словно и сам дом, и все мы оказались вморожены в вечность. Лед моего страшного греха убил даже теплое сердце Широкого Дола.
Я сидела, боясь пошевелиться и следя за солнечным лучом, который медленно полз по комнате, отражая неторопливое движение полуденного солнца по небосклону. Но этот луч так и не смог меня согреть; я продолжала дрожать, хотя мое шелковое платье стало горячим на ощупь. Все мои чувства были до предела напряжены. Я надеялась услышать хоть какие-то звуки, доносящиеся из библиотеки, но не слышала ничего. Лишь мирно тикали часы в гостиной, и этот негромкий размеренный звук был похож на сердцебиение, да из гулкого пустого холла доносилось более громкое тиканье дедовских часов, словно молотком отбивавших медленно текущие секунды.
Больше ждать я была не в силах. Я прошла по коридору и, остановившись под дверью библиотеки, прислушалась. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука, но там явно кто-то был. Я чувствовала, что Джон там – так олень чувствует готовую к прыжку гончую, – и замерла в полной неподвижности. Глаза мои были расширены от страха, дыхание участилось, став прерывистым и неглубоким. За дверью было настолько тихо, что мне стало страшно. У меня даже рот пересох. И я не выдержала. В конце концов, я была дочерью своего отца, и, как бы я ни была испугана, мой инстинкт требовал повернуться к опасности лицом и двинуться ей навстречу. Я повернула ручку двери, она легко подалась, дверь приоткрылась, и я замерла на пороге. Но потом, поскольку ничего страшного не произошло, все же осторожно вошла в комнату.
