– Значит, и мудрость, и любовь достаются какой-то одной маленькой сове, – вздохнул Ральф.
– Спасибо тебе! – В эти два слова я, казалось, вложила всю душу.
– Ты выйдешь потом? – спросил он как бы невзначай.
– Возможно, – сказала я и лучезарно ему улыбнулась. – Я постараюсь прийти на мельницу сразу после завтрака. – Услышав шум на кухне – прислуга уже растапливала плиту, – я обернулась, потом быстро сказала Ральфу: – А сейчас я должна идти. Увидимся на мельнице. Еще раз спасибо тебе за чудесный подарок.
Среди наших разнообразных хозяйственных построек была одна маленькая кладовая, которой почти никогда не пользовались; там-то мы и решили держать Канни. Ральф рассказал мне, что птенца нужно кормить кусочками сырого мяса, обваляв их в шерсти или в перьях. Он также посоветовал мне нежно поглаживать ему перья на груди, если я хочу, чтобы он закрыл свои синие глазищи и задремал.
В то лето Ральф был готов ради меня залезть на любое дерево, пойти на любой риск. Да и я ради него была готова на все. Или почти на все. Единственное, чего я никогда бы не сделала – и если бы он был мудрее или не был настолько в меня влюблен, то должен был бы воспринять это как предупреждение, – я никогда не легла бы с ним в постель сквайра Широкого Дола, моего отца. А Ральф страстно мечтал об этом. Больше всего на свете ему хотелось лежать со мной в постели хозяина поместья под темным резным балдахином, который поддерживали четыре столба толщиной с сосновый ствол. Но я бы на это никогда не пошла. Как бы сильно я ни любила Ральфа, он, помощник егеря, никогда бы не лег со мной в постель сквайра! Я очень старалась избегать этой темы в разговорах с ним, но однажды, когда мои родители уехали в Чичестер, а слуг с половины дня отпустили, Ральф прямо попросил меня лечь с ним на отцовское ложе и столкнулся с моим прямым и резким отказом. От гнева его глаза стали совершенно черными, и он, не говоря более ни слова, тут же ушел – отправился ставить в лесу силки. А вскоре он и вовсе позабыл об этом, единственном, хотя и довольно резком, моем отказе. Будь он мудрее, он бы этот случай запомнил и не забывал о нем даже в те летние дни, полные золотого безвременья.
А для моей матери то лето как раз тянулось слишком медленно, потому что она буквально считала дни до возвращения из школы ее «золотого мальчика». Она даже сделала себе маленький календарик, повесила его на стену в гостиной и отмечала в нем дни, оставшиеся до конца учебного года. Я каждый вечер равнодушно замечала: вот и еще один день вычеркнут. Проявляя крайне мало охоты и еще меньше умения, я подшивала шторы и помогала стегать новое одеяло с вышитым драконом для оформленной в «китайском стиле» комнаты Гарри. И, несмотря на мои неуклюжие усилия и ненависть к извивающемуся хвосту этого дурацкого дракона, одеяло было доделано и расстелено на кровати Гарри, ожидая прибытия самого «императора».
Первого июля день был совершенно чудесный, и ужасно жаль было тратить его на то, чтобы торчать у окна в гостиной и прислушиваться, не едет ли Гарри. Едва услышав топот копыт на подъездной аллее, я тут же послушно позвала маму, а она вызвала из оружейной комнаты отца, и мы все трое выстроились на крыльце, когда карета вылетела из-за поворота и устремилась к дому. Папа приветливо махнул Гарри рукой, и тот, как мальчишка, выпрыгнул из кареты, не дожидаясь, когда спустят ступеньки. Мама тут же ринулась к нему. Я держалась позади и не особенно спешила; в сердце у меня теснились самые разнообразные чувства – возмущение, ревность и даже некий страх.
За последние полгода Гарри сильно изменился. Его лицо утратило детскую пухлость и слегка вытянулось, да и сам он теперь стал куда больше похож на стройного, даже довольно худощавого, юношу, чем на златокудрого младенца. А еще он здорово подрос. Отца Гарри приветствовал искренней улыбкой, а когда тот его по-медвежьи сжал в объятиях, прямо-таки просиял от удовольствия. Маме он поцеловал руку и с нежностью расцеловал ее в обе щеки, но не стал к ней по-детски прижиматься. Но больше всего меня удивило то, что при виде меня его ясные голубые глаза радостно вспыхнули.
– Беатрис! – воскликнул он и одним прыжком взлетел на крыльцо, преодолев сразу две верхние ступеньки. – Какая же ты стала хорошенькая! И совсем взрослая! Мне еще можно тебя поцеловать?
Я подняла к нему лицо с легкой ответной улыбкой на устах, но щеки мои вдруг так и обдало жаром от прикосновения его губ, сопровождавшегося мягким покалыванием коротких волосков, прораставших у него над верхней губой.
Затем на Гарри снова налетела мама и потащила его в дом. Папа тоже что-то громко говорил, перекрывая ее бесконечные заботливые расспросы насчет дорог, гостиниц и того, давно ли он в последний раз обедал. В итоге они все ушли, оставив меня одну на залитом солнцем крыльце, словно я уже не живу в этом доме и вообще не имею ни к чему здесь ни малейшего отношения.
Но именно Гарри первым вспомнил обо мне. У дверей гостиной он остановился, оглянулся, увидел меня, по-прежнему стоящую на крыльце, и крикнул:
– Иди сюда, Беатрис! У меня есть для тебя подарок!
И на душе у меня сразу стало светлей, стоило мне увидеть его бесхитростную улыбку и протянутую ко мне руку. Я быстро вошла в дом, думая: а может, Гарри потом и не выгонит меня отсюда? Может, именно он сумеет сделать этот дом счастливым и для меня?
Однако и с течением дней очарование Гарри ничуть не уменьшилось. Каждая горничная в доме, дочь каждого арендатора и каждая молодая девица в деревне – все старались улыбнуться красивому молодому хозяину. Новая уверенность Гарри в себе, понимание им собственной значимости всюду завоевывали ему друзей, куда бы он ни поехал. Он был очарователен и знал это. Он был красив и знал это. Мы смеялись, когда мне приходилось смотреть на него снизу вверх, – еще бы, теперь он был уже на голову выше меня.
– Теперь-то ты меня больше задирать не будешь, Беатрис! – смеялся он.
Но книги он по-прежнему обожал; два огромных чемодана, с которыми он прибыл из школы, были битком набиты трудами по философии, сборниками стихов, пьес и рассказов, а также толстенными романами. А вот детские свои болезни он перерос, и ему больше не нужно было целыми днями торчать взаперти и читать, читать без конца. У меня его познания вызывали даже некоторый стыд – сама-то я читала маловато, хотя о нашей земле, разумеется, знала гораздо больше своего старшего брата, потому что все эти годы провела не дома и не в школе, а на полях и пастбищах Широкого Дола. Там, куда стремилось мое сердце и куда Гарри никогда особенно не тянуло. Но разве моя любовь к этой земле могла иметь какое-то значение, когда Гарри вдруг упоминал ту или иную книгу и говорил: «Ах, Беатрис, ты наверняка ее читала! Еще бы, она же есть в нашей библиотеке. Я ее впервые с полки снял, когда мне всего шесть лет было».
Некоторые из привезенных им книг были посвящены земледелию, и, кстати, далеко не все они оказались так уж глупы.
В общем, этот новый Гарри оказался самым обычным взрослеющим юношей, начисто забывшим о бесконечных недугах своих детских лет. Одна лишь мама до сих пор тревожилась, опасаясь, что у него, как у нее самой, может оказаться слабое сердце. Все остальные замечали только постройневшее тело Гарри, его сильные руки, его ясные голубые глаза и его осознанный, хотя и ненавязчивый, шарм, которым он успешно пользовался, разговаривая с хорошенькими горничными. Но главным его героем по-прежнему был пресловутый Стейвли. Это имя каждый день звучало и в маминой гостиной, и за обеденным столом. У мамы имелось несколько иное мнение об этом Стейвли и его «банде», но она помалкивала. Сидела, потупившись и прикусив язык, а ее обожаемый сынок не жалел слов, рассказывая о своем кумире. Гарри страшно гордился тем, что его считали правой рукой Стейвли. Судя по его рассказам, возглавляемая Стейвли группа школьников становилась все более наглой, но внутри нее дисциплина царила весьма жесткая. И хотя Гарри занимал второе место в тамошней иерархии, это и его не спасало от зуботычин, которыми Стейвли щедро одаривал своих «подданных». Да, этот полубог был гневлив, он жестоко наказывал, но умел и с нежностью прощать – обо всем этом Гарри с упоением и весьма откровенно поведал мне.
