– Боюсь, что вскоре непременно отрежу! – заявил он. – Это так здорово! Так весело! Господи, сколько же таких вот чудесных жатв я, к сожалению, пропустил! Вы представляете, это ведь мой первый в жизни сбор урожая в Широком Доле!
Селия, распахнув красивые карие глаза, смотрела на него с сочувствием и восторгом. По-моему, она просто не могла на него не смотреть. Ворот его рубашки был расстегнут чуть не до пупа, и в нем виднелась его грудь, в верхней части поросшая негустыми волосами. Тело у него было совсем светлым, цвета сливок; лишь там, где кожу слегка опалило солнцем, она была розоватой.
– Жнецы должны двигаться одновременно и гораздо ближе друг к другу, – строго сказала я. – Посмотри, они же пропускают не меньше ярда каждый раз, как продвигаются вперед.
Гарри улыбнулся и посмотрел на Селию.
– В поле я всего лишь жалкий новичок, – беспомощным тоном сказал он.
– И я в таких вещах совершенно не разбираюсь, – нежным голоском поддержала его Селия. – Хотя мне очень нравится смотреть, как эти люди работают.
– Работают! – нетерпеливо воскликнула я. – Эти люди не работают, а отлынивают от работы! Помоги мне сойти на землю, Гарри. – И я, оставив этих двоих любоваться чудесной сценой жатвы, решительным шагом двинулась по жнивью (или, точнее, сквозь него, потому что эти горе-жнецы ухитрялись срезать лишь самые верхушки, так что до земли оставалось никак не меньше фута), намереваясь вывести этих недобросовестных работников на чистую воду.
– Теперь берегись! Настоящий хозяин идет! – сказал один из жнецов достаточно громко, чтобы я услышала. Смешок неторопливо прокатился по шеренге крестьян. Я тоже улыбнулась и крикнула, чтобы меня непременно услышали все:
– Ну, довольно! Немедленно встаньте, как полагается. Нет, еще ближе друг к другу! И учтите, Джон Саймон, я вовсе не собираюсь позволять вашей семье бесплатно запасаться пшеницей на всю зиму! Встаньте ближе к Уильяму. А вас, Томас, я попрошу срезать колосья ближе к земле. Неужели вы думаете, что я не разобралась в вашей замечательной затее? Еще разок сыграете в такую игру, и я всех вас вышвырну на Михайлов день
[9]
.
Ворча и посмеиваясь, жнецы сдвинули ряды и снова принялись за работу, на этот раз не оставляя ни одной несжатой полоски в колышущемся поле пшеницы, которая следом за ними ложилась ровными бледно-золотистыми валками. Я с довольным видом усмехнулась и пошла к ландо, с удивлением слушая звонкий смех Селии, такой же счастливый, как пение черного дрозда. Мой брат что-то рассказывал ей и ласково улыбался, глядя на нее. Я решила не обращать на это внимания и спросила:
– Ну что, Гарри, теперь видишь, как они должны работать? Гораздо ближе друг к другу! Тогда пропусков почти не остается.
– Да, конечно, – сказал Гарри. – Я тоже им об этом говорил, но они все равно тут же разбредались в разные стороны.
– Они постоянно стараются тебя провести! – рассердилась я. – Тебе нужно показать им, что ты здесь хозяин.
Гарри усмехнулся, глядя на Селию, и я заметила, что она застенчиво улыбнулась в ответ.
– Такой уж я, видно, бестолковый, – сказал он, обращаясь не ко мне, а к Селии и явно напрашиваясь на возражения.
– Действительно бестолковый! – согласилась я, прежде чем она успела выразить свое несогласие. – Ладно, ступай на поле и не позволяй жнецам прерывать работу больше чем на десять минут; и домой им до заката возвращаться тоже не полагается.
Гарри послушался меня и остался в поле; жнецов он не отпускал домой до позднего вечера и вернулся страшно довольный собой, весело насвистывая и поглядывая в небо на круглую золотистую луну урожая. Я как раз переодевалась к обеду и услышала топот копыт его лошади еще на подъездной аллее. Сама не знаю почему, но сердце мое отчего-то взволнованно забилось, и я остановилась перед зеркалом, закручивая волосы в высокий узел на макушке и внимательно себя разглядывая. Интересно, думала я, выигрышно ли я выгляжу рядом с Селией? В собственной красоте у меня сомнений не было, но мне хотелось знать, как моя яркая внешность соотносится с ее нежным очарованием. Я припомнила сегодняшнюю сцену в поле и впервые подумала о том, что Гарри, наверное, не слишком приятно, когда сестра устраивает ему разнос в присутствии других мужчин и нашей хорошенькой соседки. Возможно, сердце у него вовсе не прыгает от восторга при виде меня, и вряд ли он так же следит за каждым моим движением, как я следила там, на пшеничном поле, за тем, с какой силой и грацией движется его тело и руки.
Я решила потихоньку проскользнуть в мамину спальню и рассмотреть себя в полный рост в ее большом, готическом зеркале. Надо сказать, то, что я увидела, добавило мне уверенности в себе. Черный цвет шел мне куда больше, чем бледно-розовый или бледно-голубой, однако мама всегда раньше заставляла меня носить именно эти цвета. Сужавшийся книзу корсаж платья плотно обхватывал мою тонкую талию, и я выглядела в нем стройной, как тростинка. Большой квадратный вырез подчеркивал изящную шейку. Короткие локоны у щек выглядели совершенно естественными (хоть и были созданы с некоторой помощью щипцов), а зеленые глаза при свете свечи казались непроницаемыми, как у кошки.
У меня за спиной была окутанная полумраком комната. Балдахин густо-зеленого цвета над старинной кроватью на четырех резных ножках казался почти черным, точно хвоя сосны в сумерки. Стоило мне шевельнуться, и моя черная тень, огромная, как тень великана, начинала метаться по дальней, едва различимой стене. В этой странной игре света и тени, точнее мрака и полумрака, был какой-то непонятный фокус, пробуждавший нервные фантазии. Мне вдруг показалось, что я в комнате не одна. Но я не обернулась, чтобы побыстрее посмотреть, что у меня за спиной, хотя в обычных обстоятельствах наверняка сделала бы это. Я продолжала стоять лицом к зеркалу и спиной, своей незащищенной спиной, к темной комнате, отражавшейся в еще более темном стекле, и пыталась увидеть или понять, кто там находится.
Там был Ральф.
Он лежал там, где всегда страстно мечтал лежать – на постели своего хозяина. Лицо его согревала знакомая, столь любимая мною улыбка, которая всегда светилась у него в глазах, когда он смотрел на меня. Вид у него был довольно самоуверенный, гордый, но эта улыбка таила в себе нежность и предвкушение грубоватого и одновременно нежного наслаждения.
Я так и застыла: я не могла разглядеть его ног.
Я не шевелилась и не дышала.
Я не могла разглядеть его ног.
Если его ноги целы, тогда минувшие несколько месяцев были просто страшным сном, а то, что я вижу в зеркале, – чудесная реальность. Если же ног у него больше нет, это означает, что тот кошмар снова настиг меня и теперь я целиком в его власти и все в миллион раз хуже, чем самые страшные мои сны. Резной балдахин отбрасывал на кровать широкую темную полосу густой тени. Может быть, его ноги прятались в этой тени? Я не могла их разглядеть.
