– Но до чего хорошо снова вернуться домой! – все повторял Гарри. – Ей-богу, мне казалось, что я никогда до дома не доберусь. Дороги просто ужасные! Сперва я хотел ехать на почтовом дилижансе, но потом решил оставить багаж в Петуорте и дальше ехать верхом. Если б я остался ждать, пока расчистят дорогу для проезда карет, то наверняка приехал бы домой только к Пасхе! Что за ужасная зима выдалась! Тебе, должно быть, здорово досталось, Беатрис? Как там овцы?
– О! Даже не спрашивай! – Мама вскинула руки с неожиданной живостью, связанной, видимо, с возвращением ее «милого мальчика». – Наша Беатрис стала совершеннейшей пастушкой. От нее вечно пахнет овцами! И говорит она только об овцах. У нее вообще одни овцы на уме, и я серьезно опасаюсь, что она совсем утратит способность говорить и будет только блеять.
Гарри расхохотался.
– Похоже, я вовремя вернулся домой! Еще неделя, и вы обе надели бы плащи с капюшонами и отправились к овцам. Бедная Беатрис! Тяжело же тебе пришлось да еще в такую погоду! Ты уж прости меня, ладно? Да и вам, мамочка, досталось: все одна и одна, а единственная дочь занята овцами!
Глянув на часы, я поспешила к себе. Мне необходимо было еще вымыться и переодеться к обеду. Я долго сидела в горячей воде и еще более жестоко, чем всегда, отскребала с себя грязь с помощью душистого мыла. На вечер я выбрала бархатное темно-синее платье с пышными панье по бокам. Моя горничная Люси тщательно напудрила мне волосы, поместив среди ставших белыми кудрей темно-синие банты в тон платью. В обрамлении припудренных локонов моя кожа казалась золотистой, цвета светлого меда, а глаза – более темными, скорее ореховыми, чем зелеными. Глядя на свое отражение, я думала: вряд ли даже в Лондоне найдется много девушек красивее меня. И, хотя Люси уже ушла, я все еще продолжала сидеть перед зеркалом, тупо собой любуясь.
Внизу прозвонили в колокол, и этот звук вывел меня из оцепенения. Я встала и поспешила в столовую, шурша шелковыми нижними юбками и подолом бархатного платья.
– Очень мило, дорогая, – одобрительно отметила мама, оглядев мои напудренные волосы и новое платье.
Гарри был явно потрясен; он даже рот от изумления открыл, но я, ничуть не смутившись, смотрела прямо на него.
Поскольку он, как и мы с мамой, все еще вынужден был отчасти соблюдать траур, то выбрал достаточно темные тона, но одет был весьма изысканно: в темно-синий жилет, прихотливо расшитый черной нитью, и темно-синий камзол из блестящего атласа со щегольскими, широкими манжетами и лацканами. Волосы Гарри, тщательно зачесанные назад, были перевязаны на затылке синей лентой; узкие атласные панталоны также были синими.
– Из вас получилась бы чудесная пара, – совершенно, на мой взгляд, неуместно заметила мама. – Выглядите оба просто прекрасно!
Гарри улыбнулся, но по его глазам было видно, что он смущен и о чем-то напряженно думает. Он с несколько преувеличенной церемонностью поклонился маме и мне и предложил нам обеим опереться о его руку, но я чувствовала, что он, прикрываясь куртуазной любезностью, зорко следит за каждым моим движением. Я тоже улыбалась, делая вид, что на душе у меня спокойно и легко, но, взяв его под руку, почувствовала, как дрожат мои пальцы, а когда я села за стол, все вдруг поплыло у меня перед глазами, словно я вот-вот грохнусь в обморок.
За обедом Гарри с мамой непринужденно болтали о наших родственниках, я же постоянно думала о том, как бы заставить свой голос звучать спокойно, когда мне потребуется кому-то из них ответить; я даже ухитрялась смеяться, когда слышала какую-то шутку. После обеда Гарри отказался от порто и сказал, что предпочитает сразу пройти с нами в гостиную.
– По просьбе мамы, – сказал он, глядя на меня, – я привез домой из банка наши фамильные драгоценности, и мне не терпится их увидеть. Господи, какая же это тяжесть! Я вез эту шкатулку под мышкой, когда ехал верхом, побоявшись оставить ее вместе с остальным багажом. Я был уверен, что меня непременно ограбят!
– И совершенно не обязательно было везти их самому, – заметила мама. – Ты вполне мог оставить все на попечение своего лакея. Но драгоценности вы, конечно же, увидите прямо сейчас.
Мама сходила к себе за ключами и открыла крышку небольшого ларчика, привезенного Гарри. На трех выдвижных полочках сверкала россыпь фамильного наследства Лейси.
– Вот это Селия получит в день свадьбы, – сказала она, показывая нам золотые кольца и браслеты с бриллиантами, бриллиантовое ожерелье, серьги и тиару.
– Да если она все это наденет, то, боюсь, и на ногах не устоит, – засмеялся Гарри. – Они, должно быть, весят целую тонну. А вы, мама, когда-нибудь все это надевали?
– Боже упаси! – сказала она. – Нет, конечно! После свадьбы мы с вашим отцом лишь один сезон провели в Лондоне, и там я чувствовала себя настолько отставшей от современной моды, что мне и в голову не приходило украшать себя старомодными драгоценностями. Мне их, согласно обычаю, преподнесли в день свадьбы, а потом просто положили в банк. Но Селия должна хотя бы увидеть их в октябре.
– В октябре? – переспросила я и уронила свое вечное вышиванье. При этом игла вонзилась мне прямо в большой палец.
– Бедная Беатрис! – воскликнул Гарри. – Как только ты закончишь вышивать этот носовой платочек, я непременно заберу его себе. Да на нем уже больше кровавых пятен, чем ниток. Каким мукам вы ее подвергаете, мама!
– Истинное мучение – это пытаться чему-то ее научить, – смеясь, возразила мать. – Она целыми дням скачет где-то в холмах, возится с твоими овцами и после этого, естественно, вряд ли способна сделать хоть один стежок. И потом, Беатрис никогда не умела толком с иголкой обращаться.
Она снова бережно сложила драгоценности в ларец и понесла его к себе в комнату, а Гарри взял мою левую руку и, глядя на большой палец, где набухала капля крови, снова сказал:
– Бедная Беатрис! – И поцеловал палец. А потом губы его приоткрылись, и он всосал эту красную капельку. Я и без того была настолько взвинчена, что от его прикосновения задрожала, точно породистая кобыла. А Гарри, слегка прикусив кончик моего большого пальца, скользнул влажным и теплым языком по краешку ногтя. И губы у него тоже были горячие и влажные. Я, затаив дыхание, поднесла руку к его лицу.
– Бедная Беатрис! – снова повторил он. Потом поднял глаза и посмотрел на меня. Я боялась пошевелиться, такое это было наслаждение. Да, я испытывала истинное наслаждение от любого, даже самого легкого его прикосновения ко мне, от любого, даже самого крошечного жеста! Я не смогла бы сейчас отнять у него свою руку, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Но где-то в глубине души я все отчетливей сознавала, что это сладостное мгновение затянулось, что он слишком долго прижимает к губам мою руку, что непринужденный жест превратился в страстную ласку. И оба мы не говорили ни слова.
Наконец Гарри отнял от губ мой палец и с игривой серьезностью принялся его изучать.
– Интересно, как ты сумеешь выжить после такого ранения? – пошутил он.
