Наши лошади шли так близко друг от друга, что терлись плечами на ходу. Гарри оживленно пересказывал мне содержание одной книги по сельскому хозяйству, которую он недавно прочел, а я вставляла свои замечания, ибо кое-что вполне могло подойти и нам. Мы говорили о нашем доме и о тех переменах, которые произойдут в октябре. Затем, безо всякого перехода, Гарри заговорил о Селии.
– Ах, Беатрис, она так чиста, так невинна! – начал он. – Я безмерно ее уважаю! Нужно быть поистине чудовищем, чтобы к чему-либо принуждать ее, заставлять силой. Мне она напоминает чудесный образец дрезденского фарфора. А тебе так не кажется?
– О да, – с готовностью согласилась я, – Селия прекрасна, как ангел, и невероятно мила. Только, пожалуй, немного застенчива. – Я вполне сознательно позволила себе поставить последнее утверждение как бы под вопрос. Гарри кивнул:
– Да, и нервна. Что естественно при таком жестоком отчиме. Вот уж негодяй! Из-за него она, похоже, просто представить себе не может, какими в действительности должны быть отношения двух любящих супругов.
– Какой позор! – воскликнула я, стараясь соблюдать осторожность. – Какой позор, что с такой прелестной девушкой, твоей будущей женой, так обращаются и она в результате так холодна!
Гарри быстро посмотрел на меня, взгляд его голубых глаз был пронзителен.
– Да, боюсь, это именно так и есть, – честно признался он. Наши лошади забрели в укрытую со всех сторон маленькую лощину, остановились и принялись щипать траву, мягко ступая копытами по пружинистому торфянику. Позади у нас был склон холма, круто уходивший вверх, а впереди, ниже по склону, нас закрывали от северного ветра заросли орешника. Оставаясь в этой лощине, мы были совершенно невидимы, но сами могли видеть половину западной Англии. Гарри спрыгнул с седла и привязал своего коня. Я не пошевелилась. Просто, отпустив поводья, сидела в седле и позволяла своей лошади спокойно пастись.
В ушах у меня слышалась некая музыка, звучавшая нежно и настойчиво, как пение жаворонка, и я понимала: это магия Широкого Дола, это пение той прялки, что свивает воедино нити наших жизней.
– Ты – человек сильных страстей, Гарри, – сказала я брату.
Его профиль – Гарри стоял рядом со мной, но смотрел не на меня, а вдаль, на наши земли, – был чист и выразителен, точно профиль греческой статуи. Тело мое изнывало от страсти, но я сдерживалась, стараясь говорить ровно и спокойно.
– Наверное, но я ничего не могу с этим поделать! – сказал он, и на его щеках вспыхнул румянец, заметный даже под золотистым загаром.
– Да, конечно, и я тебя отлично понимаю! – воскликнула я. – У меня ведь то же самое. Я думаю, у нас обоих это в крови.
Гарри быстро обернулся и посмотрел на меня. Я нервничала, точно кобыла, которую привели к жеребцу, и чувствовала, что моя серая амазонка уже промокла от пота на спине и под мышками. Но лицо мое оставалось спокойным и ясным.
– Настоящая леди может вести себя поистине безупречно, – сказала я, – особенно на публике, но при этом душа ее может пылать страстным желанием, если она кого-то полюбит и сделает правильный выбор.
Гарри продолжал не отрываясь смотреть на меня, и у меня не находилось слов, чтобы продолжать этот разговор. Я просто ответила на его пристальный взгляд, и, видимо, в глазах моих отразилась вся моя страсть, вся моя тоска, и по его лицу я поняла: он понял истинный смысл того, что между нами происходит.
– У тебя есть fiancé
[11]
? – спросил он удивленно.
– Нет! – взорвалась я. – И никакой жених мне не нужен!
Я спрыгнула с седла, протягивая к нему руки, и он успел поймать меня. А я, оказавшись на земле, вцепилась в отвороты его редингота, чуть не плача от гнева и отчаяния.
– Ах, Гарри! – воскликнула я, и голос мой все же сорвался в рыдание, а из глаз полились слезы. Сердце мое терзала невыносимая боль; странное пение в ушах звучало все оглушительней, и я все повторяла: – Ах, Гарри! Гарри! Гарри, любовь моя!
Он застыл, словно окаменев от моих слов. А я все никак не могла перестать плакать. Я была уничтожена, раздавлена, я понимала, что он никогда меня не полюбит, но сдерживаться более не могла. Я так долго следила за ним, так долго ждала его прикосновения! И теперь, когда он, наконец, меня обнял, я никак не могла играть роль прелестной девственницы вроде Селии. И от его редингота я не могла заставить себя оторваться, я цеплялась за него, как тонущая за своего спасителя. Я билась головой о могучую грудь Гарри, я громко стонала, но он стоял совершенно неподвижно, хотя руки его по-прежнему сжимали мою талию, как тиски. Наконец рыдания мои немного утихли; я, закусив губу, заставила себя слегка отстраниться от Гарри, подняла голову и посмотрела ему в лицо.
Его глаза были темны от сдерживаемой страсти; я слышала бешеный стук его сердца; губы у него слегка дрожали, и он смотрел на меня так, словно хотел съесть живьем.
– Это грех, – тихо промолвил он.
Меня словно ударили. Я с трудом расслышала это слово и с трудом нашлась, что ему ответить. И все же ответила почти мгновенно:
– Нет, это не грех! Это не грех, Гарри! Все правильно, так и должно быть. Ты же сам это чувствуешь. Это не грех, не грех, не грех!
Он низко склонился надо мной, и я прикрыла веками глаза в ожидании поцелуя. Его губы были так близко, что я, чувствуя на лице его дыхание, задрожала от страсти. Но Гарри и не думал меня целовать.
– Это грех, – тихо повторил он.
– Куда больший грех – всю жизнь жить в браке с женщиной, которая холодна как лед! – прошептала я. – Куда больший грех – жить с женой, не способной любить! С женой, которая этого просто не умеет и не хочет уметь! Тогда как я влачу свои дни в страстных мечтах о тебе. Пожалей же меня, Гарри! Если не можешь любить, то хотя бы пожалей!
– Я могу! Я люблю тебя, – хрипло выкрикнул он. – О, Беатрис, если бы ты знала… Но это же грех!
Он вцепился в слово «грех», как в некий талисман, который способен удержать его, не дать ему чуть ниже склонить голову и слиться со мной в поцелуе. Я чувствовало, как в нем бушует страсть, как напряжено все его тело, но он по-прежнему держал себя в руках. Он любил меня, он страстно меня желал и все же боялся пойти дальше. А мне была невыносима эта, почти предельная, близость наших тел, эти полдюйма, что нас разделяли, и я, приподнявшись на цыпочки даже не поцеловала, а укусила его прямо в эти дразнящие, мучающие меня губы. Потом своим хлыстом, свисавшим с запястья на кожаной петле, я ткнула Гарри в бедро, точно кинжалом, и сказала:
– Я убью тебя, Гарри. – И, ей-богу, в эту минуту я действительно готова была это сделать.
Из губы у него текла кровь. Одной рукой по-прежнему обнимая меня за талию, он поднес вторую руку к губам, увидел на тыльной стороне ладони кровавое пятно и с громким стоном буквально обрушился на меня, сдирая с меня амазонку. Потом зарылся лицом в мои груди, страстно их целуя и безжалостно впиваясь в них зубами. Я стащила с него бриджи, а он задрал на мне юбки, и мы покатились по траве, все еще наполовину одетые, но слишком возбужденные, чтобы обращать на это внимание.
