Гарри нетерпеливо и неумело тыкался в мои бедра, в спину, в ягодицы, пока не нашел, наконец, влажную щель между ногами, пока не настал тот восхитительный миг, столь же пугающий, как падение с вершины дерева, и столь же болезненный, как удар кинжала. Он легко вошел в меня и сразу отыскал то потайное заветное местечко, и на долю секунды мы оба замерли, потрясенные испытанным, поистине невероятным ощущением, а потом он принялся трепать мое тело, точно терьер крысу, и через несколько секунд я, уже не сдерживаясь, кричала в голос от наслаждения. Я обвила его руками и ногами, мы сплелись телами и извивались, точно две обезумевшие гадюки. Издав оглушительный вопль, Гарри достиг наивысшего восторга и упал без движения, а я, все еще не насытившаяся, жадная, неутолимая, изогнув спину на мягком торфе, все терлась и терлась о его тело, пока и у меня не вырвался громкий вздох неописуемого облегчения.
Некоторое время я тоже лежала совершенно неподвижно, потом медленно открыла глаза и увидела над собой голову Гарри, а за ней – сияющее голубое небо и жаворонков, с пением взлетающих ввысь. На мне, тяжело меня придавив, лежал сквайр Широкого Дола, а внутри у меня было его семя. И под нашими слившимися телами была наша земля; нашу траву невольно стиснули мои судорожно сжатые пальцы; от наших соков намокли маленькие луговые цветочки на земле Широкого Дола. Наконец-то я получила все – и эту землю, и ее хозяина! Судорожное рыдание вырвалось у меня из груди. Болезненная страсть, так долго снедавшая меня, улеглась, успокоилась, отпустила меня, а вместе с ней утихли моя тревога и ревность.
Гарри вздрогнул, услышав мои рыдания, и скатился с меня. Лицо у него было совершенно несчастное, виноватое.
– Боже мой, Беатрис, чем я могу тебя утешить? – беспомощно пролепетал он. Потом сел, опустив голову и спрятав лицо в ладонях; плечи его поникли. Я приподнялась, слегка застегнула платье, прикрыв грудь, села с ним рядом и нежно коснулась его плеча. Тело мое все еще дрожало после пережитого потрясения – неожиданно грубой любви Гарри, – а разум был слишком затуманен радостью, чтобы я могла понять, что происходит с моим братом.
Почувствовав мое прикосновение, Гарри поднял голову и печально на меня посмотрел; вид у него был самый несчастный и жалкий.
– Прости, Беатрис! Я, наверное, сделал тебе больно? Но я так люблю тебя! Что тут еще сказать? Но мне, право, ужасно стыдно!
Несколько мгновений я смотрела на него, ничего не понимая; потом до моего одурманенного сознания дошел смысл его слов, и я поняла: Гарри исполнен чувства вины, ибо считает, что совершил надо мной нечто вроде насилия.
– Это я во всем виноват, – сказал он. – Я страстно желал тебя с того самого дня, когда увидел… когда я спас тебя от этой грубой скотины. Да простит меня Господь, Беатрис, но с тех пор я все время представлял тебя такой, какой увидел тогда: обнаженной, распростертой на полу. Боже мой! Я спас тебя от него и сам же тебя погубил! – Он снова в полном отчаянии закрыл руками лицо. – Клянусь Богом, Беатрис, я никогда не хотел, чтобы такое случилось, – глухо пробормотал он. – Я – негодяй, но, Господь свидетель, даже такой негодяй не способен заранее спланировать нечто подобное. Мне и в голову не приходило, что между нами, между братом и сестрой, может произойти такое. Но винить во всем следует только меня, я это сознаю и не пытаюсь уйти от ответственности. Честное слово, Беатрис, я просто не предполагал, что такое возможно!
Я ласково погладила его, этого глупого мальчишку, по голове и сказала:
– Дорогой, тебе не стоит винить себя одного. Да, собственно, никого винить и не нужно. Не за что. Просто ты давно мечтал обо мне, а я – о тебе. И ничьей вины тут нет.
Гарри поднял на меня полные слез глаза, и я заметила, что в них блеснул лучик надежды.
– Но это же грех? – неуверенно сказал он.
Я пожала плечами; при этом мое платье вновь распахнулось, и стали видны шелковистое плечо и округлая грудь. Гарри просто глаз от них не мог отвести.
– А я совершенно не воспринимаю это как грех, – сказала я. – Я всегда знаю, чувствую, если поступаю неправильно, но это мне отнюдь не кажется неправильным. Наоборот, у меня такое ощущение, словно именно так я и должна была поступить, именно к этому я и шла всю жизнь. Нет, мне это не кажется ни грехом, ни чем-то неправильным.
– И все же это неправильно, – упрямо повторил Гарри, по-прежнему не сводя глаз с моего обнаженного тела. – Неправильно. И нельзя говорить, что это не грех, только потому, что тебе это кажется правильным…
Он говорил сейчас, как скучный, авторитарный мужчина-всезнайка, и я перестала слушать. Чувствуя, как голос Гарри куда-то уплывает, я снова легла на спину и закрыла глаза, а он прилег рядом со мной, опираясь на локоть.
– Твои доводы лишены логики, Беатрис… – сказал он и больше уж не прибавил ни слова. Наклонившись, он стал нежно целовать мои сомкнутые веки, едва касаясь их, точно бабочка цветка.
Я не пошевелилась – только вздохнула, когда он начал губами выстраивать линейку поцелуев у меня на щеке, на шее, на нежной впадинке между грудями. Он отталкивал лбом расстегнутые полы бархатного жакета и терся лицом о мои красивые округлые груди. Он в эти минуты был столь же нежен, сколь был груб вначале. Потом он взял в рот мой набухший сосок и глухо пробормотал:
– Это грех.
Глаза его были закрыты, и он не мог видеть, что я улыбаюсь.
Я по-прежнему лежала совершенно неподвижно, чувствуя сомкнутыми веками горячие лучи солнца. Потом тяжелое тело Гарри вновь навалилось на меня, и я поняла: он снова возбужден и жаждет любви. Он, возможно, и был неплохо образован и владел искусством риторики, зато я владела высшей магией, звонкой, поющей магией Широкого Дола, и в моих руках была сейчас та сила, что притянула друг к другу наши молодые тела. Мы двигались слаженно, словно исполняя некий чудесный любовный танец, и яркая искра наслаждения вспыхнула снова при первом же соитии, точно молния перед надвигающейся бурей, но самой бури так и не случилось. Мы ласкали друг друга, точно две игривые выдры, повернувшись друг к другу лицом, сплетясь телами, но не спеша.
– Это грех, я не должен этого делать, – все твердил Гарри, и эти слова, как ни странно, возбуждающе действовали на нас обоих.
– Я не стану… – еще раз повторил он, уже делая это. Мы раскачивались в любовной скачке, и он нырял в меня, точно выдра в глубокий омут.
– Беатрис, дорогая… – шептал он. Я, наконец, открыла глаза, улыбнулась ему и сказала:
– Гарри, любовь моя! Единственная моя любовь!
Он застонал и впился в мои губы; его поцелуй и во мне сразу пробудил страсть, но на этот раз мы действовали еще более неторопливо, и ласки наш стали еще более чувственными. Я скользила и извивалась под его телом, давая ему возможность как можно лучше познать мою телесную красоту. Гарри весьма неумело подпрыгивал на мне, но даже эти неловкие движения заставляли меня содрогаться от наслаждения. Затем наши движения стали все убыстряться, и, наконец, нас словно накрыло неким взрывом, и Гарри в экстазе, не помня себя от восторга, приподнялся и стал бить моей головой по мягкому торфянику на склоне холма.
