– Между прочим, она действительно хотела бы заключить с тобой некий договор, – сказала я.
– Правда? – недоверчиво переспросил Гарри. – Она действительно так сказала?
– Именно так, – честно ответила я. – Впрочем, она понимает, что у Широкого Дола должен быть наследник, и готова к этому. Но мне кажется, по сути своей она – женщина холодная и предпочла бы жить одна. Селия – тихая, застенчивая девушка, и нетрудно догадаться, каким постоянным источником пытки является для нее дом отчима. Ей хочется уйти оттуда и обрести покой у нас, в Широком Доле. Ну и, конечно, она не прочь занять соответствующее положение в обществе. Но расплатиться за все это она готова лишь однажды, родив сына и наследника.
– А нам с тобой какой от этого прок, Беатрис? – спросил Гарри, и на душе у меня сразу стало теплее, ибо эти слова подтверждали, что теперь в Широком Доле мое слово – главное. И мне решать, будет заключен этот брак или нет. Впрочем, Селия вполне может сыграть роль той пешки, которую я стану переставлять на шахматной доске своих желаний. И моя мать также может присутствовать или отсутствовать среди этих «шахматных фигур» в зависимости от моего желания. Теперь хозяин Широкого Дола у меня в руках, и его земля, власть и благополучие полностью зависят от меня, как тому и следовало быть.
Я небрежно пожала плечами.
– Ну, это же твой выбор, Гарри, – сказала я, словно вовсе не собираясь что-либо планировать. – Ты должен жениться, чтобы иметь возможность вступить в права владения поместьем и управления нашим капиталом, который сейчас контролируют юристы. Иначе нам придется ждать, пока ты не достигнешь совершеннолетия. Да и какая разница, кто это будет – Селия или какая-то другая девушка? История с женитьбой на Селии зашла слишком далеко, и теперь будет трудно расторгнуть прежние договоренности. И потом, жена, которая не слишком стремится к общению с тобой, – это даже удобно: у нас будет больше возможностей встречаться, мы чаще сможем проводить время вдвоем.
Гарри, оторвав, наконец, взгляд от пылающих головней в камине, быстро посмотрел на меня. О, как мучительно недосягаем он был для меня сейчас!
– Тебе тоже показалось, что я был груб, Беатрис? – вдруг спросил он хриплым голосом.
Я уже готова была начать это отрицать и уверять его, что все совсем не так и зря он боится, что причинил мне боль, но некий мудрый инстинкт заставил меня помедлить с ответом. По голосу Гарри я чувствовала, что в душе его есть некая трещина, некая невидимая пропасть, в которой наслаждение и боль смешиваются, сливаются в единое целое, и мне этого никогда не понять. При одной лишь мысли о том, что он может причинить мне боль, его дыхание становилось учащенным, а на щеках вспыхивал румянец. Нельзя сказать, чтобы мне это было так уж неприятно: когда Гарри был возбужден, это всегда вызывало в моей душе ответный трепет. Однако реакция Гарри на окружающий мир была совершенно иной, чем у меня, и мне никогда не будет свойственно подобное восприятие любовных отношений. И все же я могла вполне удовлетворить его.
– Да, ты сделал мне больно, – выдохнула я.
– Тебе и сейчас больно? – спросил он, напряженный, как зверь, готовый к прыжку.
– Я вся в синяках, – призналась я. – Ты бил меня головой о землю и до крови искусал мне губы.
Теперь уже мы оба дышали учащенно, но я по-прежнему оставалась на недосягаемом для него расстоянии.
– А тебе не было страшно? – спросил Гарри.
Наши глаза встретились, и меня потрясло наше фамильное сходство. У нас были совершенно одинаково потемневшие от страсти глаза. В эти пропитанные жаром любовного огня секунды мы выглядели не просто как брат и сестра, но как близнецы.
– Было, – сказала я, – но я отомщу: я тоже сделаю тебе больно.
Итак, я получила еще один ключик к душе своего брата. Статуи шевельнулись и сошли с пьедестала. Гарри притянул меня к себе и впился мне в губы страстным, даже каким-то болезненным поцелуем. Свободной рукой он гладил меня по обтянутой шелком спине, а потом так вцепился ногтями в мои ягодицы, что мне стало больно. Мои губы сами раскрылись ему навстречу, а потом он заставил меня лечь на пол и прямо там, в столовой, взял меня, причем так грубо, словно был моим заклятым врагом. Одной рукой он прижал к полу мою руку, закинув ее мне за голову и сделав меня совершенно беспомощной, а второй рукой задрал подол моего платья. Но стоило мне начать сопротивляться, и Гарри мгновенно отпустил меня, сдержав свой неумелый и грубый порыв. Впрочем, я высвободила лишь руки, чтобы иметь возможность крепче обнять его и прижать к себе.
– Любовь моя, – сказала я. Да, пусть он многословный, напыщенный извращенец, но он сквайр, хозяин Широкого Дола, и я хотела, чтобы он принадлежал мне. – О, моя любовь, – повторила я.
Но спать я легла в свою собственную постель; и впервые с тех пор, как погиб мой отец и был искалечен Ральф, мой сон был по-настоящему крепок и сладок. Мой милый, любимый Гарри снял с меня прежнее, поистине чудовищное напряжение, и я, наконец, смогла отдохнуть. Ни разу в ту ночь мне не мерещился ни страшный щелчок пружины чудовищного капкана, поставленного на людей, ни сводящий с ума треск ломающихся костей. И я ни разу не проснулась, как от толчка, потому что мне снова почудился за дверью лязг металлических челюстей, зажавших изуродованные ноги Ральфа, который все цеплялся за дверь моей спальни, все пытался ее открыть и вползти туда. Мой дорогой Гарри освободил меня. Наш «золотой мальчик» выпустил меня из темницы душевных страданий, и в сердце моем больше не осталось ни боли, ни страха, ни страстной тоски по тем, кого я когда-то любила и кого мне больше никогда уж не увидеть на этой земле.
Эта утрата казалась мне теперь частью естественного порядка вещей. Занимаясь земледелием, приходится нарушать земной покров, рыть в нем дренажные канавы, чтобы заставить землю цвести и плодоносить. Я просто кое от чего избавилась; я приказала совершить выбраковку – так отбраковывается нагульный скот. И теперь на этой земле началась новая жизнь; у нее появился новый молодой хозяин, и доказательством того, что я поступила правильно, было то, что будущее в моем любимом Широком Доле представлялось мне очень ярким, солнечным и безопасным.
Стоя возле туалетного столика, я так и сяк наклоняла свое небольшое зеркало, разглядывая себя и пытаясь понять, какое впечатление мое тело производит на Гарри. Заметив на левой груди синяк – там отчетливо отпечатались зубы Гарри, – я с некоторым удивлением до него дотронулась, не понимая, как это могло случиться. Ведь он, должно быть, довольно сильно меня укусил, но я даже боли никакой не помнила. В лучах утреннего солнца моя кожа светилась и была похожа на зрелый плод персика, только и ждущего, чтобы его сорвали. Я была хороша вся – от ступней с красивым высоким подъемом до медных кудрей, обрамлявших лицо и теплой щекочущей волной падавших на обнаженные плечи и спину. Я понимала, что прямо-таки создана для любви. Снова упав на постель, так что волосы мои разметались по подушке, я вытянула шею и попыталась увидеть себя в зеркале такой, какой видел меня Гарри, когда овладел мной в той заросшей травой лощине или на полу в столовой. Я лежала, широко раскрыв глаза и раскинув ноги, и все больше убеждалась, что Гарри вскоре непременно снова придет ко мне. Сейчас ведь еще совсем рано, убеждала я себя, и моя горничная заглянет ко мне в лучшем случае через час; а моя мать никакой опасности не представляет, ибо наверняка еще спит, одурманенная своими лекарствами. Так что мы с Гарри могли бы сейчас лежать рядом, а после завтрака снова тайком пробраться куда-нибудь в холмы или в лес…
