Я даже не пошевелилась, услышав под своей дверью шаги. Я лишь лениво повернула голову к двери и улыбнулась, заранее приветствуя Гарри. Но вместо него на пороге… Боже, я так и подскочила, словно ошпаренная! В дверях стояла моя мать, которая спокойно сказала:
– Отчего ты лежишь совсем голая, детка? Ты же насмерть простудишься! Зачем ты сбросила одеяло?
Я молчала, лениво хлопая глазами, словно спросонья. А что еще я могла сделать в эту минуту?
– Ты что, только проснулась? – спросила мама, и я, зевнув, с самым беспечным видом потянулась за ночной рубашкой.
– Да, – сказала я, надевая рубашку, – ночью мне, видимо, было слишком жарко, и я сбросила одеяло и рубашку. – Прикрыв тело, я почувствовала себя несколько уверенней, но в глубине души испытывала саднящее раздражение – я злилась и на себя из-за того, что так дергалась и вела себя, словно в чем-то виновата, и на мать, которая вошла ко мне в спальню, даже не постучавшись, словно не я, а она здесь хозяйка.
– Я так рада, мама, что вы снова на ногах! – с улыбкой сказала я. – Но вы уверены, что достаточно хорошо себя чувствуете? Может, после завтрака вам лучше вернуться к себе и прилечь?
– Ох, нет! – сказала мама так бодро, словно ни разу в жизни не проболела ни одного дня. Потом, шурша утренним капотом, подошла к окну, уселась на подоконник и заявила: – Я прекрасно себя чувствую! Ты же знаешь, у меня всегда после приступа такое ощущение, словно я никогда в жизни больше не заболею. Но что с тобой, Беатрис? – Она прищурилась и так внимательно на меня посмотрела, что я невольно села в кровати. – Ты сегодня как-то невероятно хороша, вся прямо-таки сияешь! У тебя какая-то радость? Случилось что-то приятное?
Я улыбнулась, пожала плечами и сказала, стараясь уйти от этой темы:
– Да нет, ничего особенного не случилось. Просто вчера мы с Гарри ездили кататься в холмы, и я вдруг снова почувствовала себя такой счастливой, так радовалась возможности снова ездить верхом! Да и погода была просто чудесная.
Мама кивнула.
– Тебе нужно почаще выезжать из дома, – сказала она. – И хорошо бы освободить кого-то из грумов, чтобы он тебя сопровождал, тогда ты сможешь куда угодно ездить верхом. Но, боюсь, сейчас все конюхи заняты, а все лошади отправлены в поле. Вот когда Гарри женится, Селия станет для тебя отличной спутницей. Ты можешь и ее научить ездить верхом, и вы будете вместе выезжать на прогулки.
– Это было бы чудесно, – рассеянно промолвила я и сменила тему, заговорив с мамой об одежде. Она сказала, что страшно рада избавиться, наконец, от тяжелых черных платьев, которые мы были вынуждены носить все последнее время, предложила мне заказать себе какое-нибудь хорошенькое платье к свадьбе Гарри.
– Только не слишком яркое, – сказала она. – А потом, пока они будут в отъезде, мы с тобой придумаем какой-нибудь праздник, чтобы отметить их возвращение из свадебного путешествия и заодно устроить для тебя первый бал. А потом ты вместе с Селией сможешь чаще посещать другие дома, а если Хейверинги соберутся в Лондон, ты тоже сможешь поехать с ними вместе.
Я собиралась налить воду в таз для умывания, но так и замерла с кувшином в руках.
– Они отправятся в свадебное путешествие? – тупо спросила я.
– Ну, конечно, – подтвердила мать. – Сейчас это так модно. Они намерены совершить свадебный тур по Франции и Италии – разве они тебе об этом не говорили? Селия хочет рисовать тамошние пейзажи, а Гарри намерен посетить несколько ферм, о которых читал в своих умных книжках. Я-то как раз против подобного марафона, да и ты, по-моему, тоже от этого не в восторге. Но раз они оба хотят поехать, пусть едут и получат как можно больше удовольствия. А мы с тобой будем вместе коротать время здесь. Впрочем, ты, моя дорогая бедняжка, скорее всего, будешь постоянно занята: тебе ведь придется вместо Гарри присматривать за посевом озимых.
Я, склонив голову над тазом, плеснула себе в лицо холодной водой и, не поднимая головы, как слепая, потянулась за полотенцем. Мне не хотелось, чтобы мама видела выражение моего лица, ибо я не сумела сдержать слезы гнева и страха. Зарывшись лицом в мягкое полотенце, я прижала его к глазам – их так и жгли горячие слезы. Нет, несчастной я себя не чувствовала; зато я чувствовала, что в данный момент вполне способна убить. Или, по крайней мере, ударить. Мне, например, очень хотелось в кровь разбить хорошенькое личико Селии и выцарапать ее коричневые телячьи глаза. Мне хотелось заставить Гарри страдать всеми муками грешников; хотелось, чтобы он полз ко мне на коленях и молил о прощении. И поистине невыносимую боль причиняла мне мысль о том, что Гарри и Селия будут постоянно оставаться наедине, и путешествуя в почтовой карете, и останавливаясь в гостиницах, и обедая лишь в обществе друг друга, без родственников и друзей. Они будут иметь полную возможность в любой момент ускользнуть куда-то и целоваться или ласкать друг друга, если им того захочется. Я же, изнывая от страсти и одиночества, буду вынуждена ждать возвращения Гарри, точно никому не нужная старая дева!
А еще я злилась потому, что всего несколько часов назад, прошлой ночью, лежа с Гарри на жестком полу, я была совершенно счастлива и уверена в том, что мою жизнь никогда больше не будут планировать другие, что моя судьба не станет, как плющ, обвиваться вокруг чужой судьбы, опираясь на нее. Я была уверена, что в моих руках и сердце Гарри, и тайный ключ к его извращенной чувственности, а значит, и ключ от Широкого Дола. И вот теперь моя мать сообщает мне новость о том, что Гарри и Селия планируют длительный свадебный вояж, а я обладаю не большей значимостью в семье, чем любая другая дочь, да еще и младшая.
– Это идея Гарри? – спросила я, выныривая из-под полотенца и начиная одеваться, но стараясь не поворачиваться лицом к матери, сидевшей на подоконнике.
– Нет, они это вместе придумали. Ты же знаешь, они вечно вместе распевают всякие итальянские песенки, – благодушно сказала она, – вот Гарри и пришло в голову, что Селии, наверно, понравилось бы послушать эти песни в исполнении самих итальянцев. Да мало ли какие еще глупости они могли напридумывать. Они, правда, обещали, что поедут ненадолго, всего месяца на два-три. И к Рождеству уже будут дома.
Я невольно охнула, но мама, к счастью, этого не расслышала; а я поспешно отвернулась, якобы расчесывая перед зеркалом волосы, чтобы она не заметила, как побелело мое лицо. Вся моя старая боль, все мои страстные мечты о надежной руке, на которую я могла бы опереться, о любви, которой я могла бы верить всем сердцем, – все это вновь на меня нахлынуло. Но теперь та боль стала гораздо сильнее – ведь я отдалась Гарри и знала, что это значит: быть им любимой. Я, возможно, сумела бы прожить без его любви. Как сумела бы прожить и не будучи главной в Широком Доле. Но я понимала, что не смогу жить и без того, и без другого. Тем более невыносимо было представить себе, что вскоре другая женщина обретет здесь и любовь, и власть. Если Селия станет для Гарри любимой женой, то уже ничто не помешает моей матери доминировать надо мной. Ничто не спасет меня от пустой и бессмысленной жизни дочери, покорной долгу. Ничто не помешает матери выдать меня за первого же подходящего жениха, который бог знает откуда появится на нашем пути. Если я сейчас потеряю Гарри, я потеряю все самое желанное в жизни – и любовь, и наслаждение, и землю. В точности как и говорил Ральф.
