– Мама говорит, что я сегодня должна остаться дома, – с невинным видом сказала я. – Что же мне делать?
Я смотрела то на одного, то на другого, всем своим видом изображая полную покорность и готовность послушно принять любое их решение, хотя в душе, разумеется, сделала ставку на отца.
– Мне нужно, чтобы сегодня Беатрис поехала на холмы, – напрямик заявил он. – А дома она может остаться и завтра. Я хочу, чтобы она именно сегодня осмотрела наши стада, поскольку нам предстоит отделить часть животных на продажу, а у меня все люди заняты, и больше туда поехать некому. Кроме того, именно суждениям Беатрис я могу в данном случае полностью доверять.
– Но юным леди не годится весь день проводить в седле. Я опасаюсь за здоровье Беатрис, – робко возразила мать.
Отец усмехнулся и воскликнул:
– Какая чушь, мэм! Да она столь же крепка и мускулиста, как скаковая лошадка! И ни разу в жизни не болела! Ни одного дня в постели не провела! Почему бы тебе прямо не сказать, чего ты, собственно, от нее хочешь?
Мать сдержалась. Чересчур прямо высказывать свои претензии она, истинная леди, сочла недопустимым.
– Такое воспитание совершенно не годится для девочки, – сказала она. – Беатрис целыми днями общается и разговаривает с какими-то грубыми мужланами! Она знакома с каждым нашим арендатором, с каждым жителем деревни. И без сопровождения ездит повсюду верхом!
Голубые глаза отца вспыхнули гневом.
– Между прочим, именно благодаря этим грубым мужланам мы имеем свой хлеб с маслом! – сказал он. – Это наши арендаторы и крестьяне оплачивают и лошадку Беатрис, и то красивое платьице, что на ней, и даже нарядные туфельки у нее на ногах. Какую утонченную и прелестную маленькую горожанку ты сумела бы из нее вырастить, будь твоя воля! Но, к счастью, моя дочь знает, где куется наше благополучие и кто здесь занимается настоящим делом.
Мама, которая в девичестве была именно такой «утонченной и прелестной маленькой горожанкой», этакой столичной штучкой, оторвала взгляд от столешницы и вскинула голову, опасно приблизившись к тому, чтобы нарушить традиционные представления о том, что истинные леди никогда не повышают голос, никогда не вступают в споры со своими мужьями и всегда тщательно скрывают свой гнев.
– Беатрис следовало бы воспитывать должным образом, подходящим для юной леди, – дрожащим голосом сказала она. – В будущем она будет не управляющим в твоем поместье, а юной леди. А тому, как полагается вести себя истинной леди, нужно учиться с детства.
Отец побагровел – у него даже уши стали красными, а это был верный признак крайнего гнева.
– Беатрис – истинная дочь нашего рода, рода Лейси из Широкого Дола! И что бы она ни делала, как бы она себя ни вела, здесь, в Широком Доле, это всегда будет считаться вполне подходящим. Будет ли она пересчитывать овец или даже копать канавы, она все равно останется Лейси из Широкого Дола. Здесь, на этой земле, ее нынешнее поведение – образец наивысшего качества. И ваше городское жеманство, ваше очаровательное городское сюсюканье, ваши прелестные городские манеры ей совершенно ни к чему. Они ее сущности не изменят и уж тем более не улучшат.
Мать побледнела от страха и с трудом сдерживаемого гнева.
– Прекрасно, – сказала она сквозь зубы. – Пусть будет так, как ты велишь.
Она встала из-за стола и стала спокойно собирать свои вещи – ридикюль, шаль, несколько писем, лежавших возле ее тарелки, – но я успела заметить, как дрожат ее пальцы, как прыгают губы, ибо она изо всех сил старалась удержать горькие слезы обиды и возмущения. Она молча пошла прочь, но отец задержал ее в дверях, положив руку ей на плечо, и на лице у нее было выражение ледяной неприязни, когда она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
– Беатрис – Лейси из Широкого Дола, – снова сказал отец, пытаясь донести до нее, которой чужда была эта земля, как много значит здесь это имя. – Пока она носит фамилию Лейси, ни один ее шаг, ни один ее поступок в Широком Доле не может считаться дурным или неправильным. И вам, мэм, совершенно не нужно за нее бояться.
Мать застыла, как статуя, склонив голову в холодной и молчаливой покорности, и как только отец ее отпустил, она изящной легкой походкой истинной леди выскользнула из комнаты. Только тогда он обратил свое внимание на меня, по-прежнему безмолвно торчавшую за столом над тарелкой с недоеденным завтраком.
– Ты ведь не хочешь сегодня остаться дома, верно, Беатрис? – озабоченно спросил он.
Я тут же просияла и гордо заявила:
– Я же Лейси из Широкого Дола! Мое место на этой земле! – И отец подхватил меня на руки и сжал в медвежьих объятьях. А потом мы с ним рука об руку отправились на конюшню, чувствуя себя одержавшими справедливую победу, но я успела заметить, что мама смотрит мне вслед из окна своей гостиной. И, уже сидя верхом на своем пони и чувствуя себя в полной безопасности от ее сдерживающей руки, я направила свою лошадку к террасе, надеясь, что она, может быть, выйдет ко мне. Она действительно открыла стеклянную дверь и неторопливо вышла на террасу; ее надушенные юбки шуршали по каменным плитам; она моргала и щурилась от слишком яркого света. Я потянулась к ней и попыталась извиниться:
– Мне очень жаль, мама, что я так сильно вас огорчила! Завтра я непременно останусь дома.
Но она ко мне не подошла и к моей протянутой руке даже не прикоснулась. Она всегда боялась лошадей, и ей, похоже, неприятно было находиться так близко от пони, который от нетерпения кусал мундштук и рыл копытом гравий на дорожке. Бледные мамины глаза холодно смотрели на меня, а я, вся такая сияющая, гордо выпрямив спину, сидела перед ней на лоснящемся ухоженном пони и смотрела на нее сверху вниз.
– Я все пытаюсь, пытаюсь достучаться до тебя, Беатрис, – печально промолвила она, но в голосе ее чувствовалась настоящая и вполне естественная обида. – Мне иногда кажется, что ты просто не умеешь любить. Единственное, что тебе не безразлично, это Широкий Дол. Я думаю, ты и отца своего любишь только потому, что он – хозяин этой земли. В твоем сердце живет только Широкий Дол, а больше там, похоже, и места почти ни для чего другого не остается.
Мой пони начал нетерпеливо приплясывать, и я молча погладила его по шее. Да и что я могла сказать маме в ответ? Мне нечего было возразить ей. Скорее всего, она была совершенно права, и меня на мгновение охватило некое сентиментальное сожаление, оттого что я не могу стать такой, какой она хочет видеть меня, свою дочь.
– Мне очень жаль, мама, – повторила я, не сумев придумать ничего лучшего.
– Тебе жаль? – с презрением вырвалось у нее, и она, резко повернувшись, стремительно вернулась в гостиную, а я так и осталась стоять, крепко держась за повод моего беспокойного пони и отчего-то чувствуя себя на редкость глупой. Затем я слегка ослабила поводья, и Минни тут же ринулась вперед, громко стуча копытами по гравию, и вскоре мы оказались на поросшей травой подъездной аллее, под сенью старых буков, отбрасывавших на дорогу пятнистые полосы теней. Там, вновь почувствовав на лице теплые лучи летнего солнца, я мгновенно позабыла о матери, об этой разочарованной в жизни женщине, оставшейся сидеть в своей изящной гостиной с бледными стенами, и стала думать только о том, что впереди меня ждет полная свобода, и эта земля, и работа, которую мне непременно нужно сделать.
