«Мама, похоже, просто ошеломлена тем, сколько труда и забот требует управление поместьем, – писал Гарри. – Приехав, я обнаружил, что у нее бывают сильнейшие приступы удушья, после которых ей приходится несколько дней лежать, потому что она совершенно лишается сил. Она даже от доктора МакЭндрю скрыла, сколь тяжелы эти приступы. Я просто не могу сейчас оставить ее одну, не могу снова переложить всю ответственность за поместье на ее хрупкие плечи, а потому умоляю тебя, моя бедная милая Беатрис: наймите экипаж и незамедлительно отправляйтесь домой – либо по суше через всю страну, либо по морю».
Я читала и согласно кивала головой; я и не сомневалась, что наша мать не в состоянии справиться с таким хозяйством. Поместье требует полной отдачи сил и времени даже от тех, кто любит землю и понимает все, что с ней связано. А для таких слабых и некомпетентных людей, как моя мать, подобная ноша может оказаться и вовсе непосильной; их постоянно будет угнетать бремя чрезмерной ответственности и ощущение того, что все у них получается не так, как надо. Я сознательно пошла на этот риск, оставив поместье в слабых маминых руках, потому что не смогла позволить Гарри и Селии отправиться путешествовать вдвоем, без меня. Теперь мне снова приходилось положиться на удачу и надеяться, что Гарри не нанесет Широкому Долу еще больший вред, пока меня там не будет. Ибо Гарри теперь предстояло оставаться в Англии до тех пор, пока во Франции не появится на свет наш сын.
Я взяла перо и, рассеянно покусывая кончик, стала обдумывать ответное письмо. Вскоре я уже полностью погрузилась в дела поместья. Распаханное поле нужно засеять клевером; незадачливому арендатору следует дать заем под два процента, которые он обязан выплачивать либо наличными, либо тем, что производит на своей ферме, а в качестве залога можно забрать его скот; а егеря Гарри пусть либо заставит лучше охранять нашу дичь, либо уволит. Лорд Хейверинг подскажет, где можно найти другого егеря. Затем тон моего письма стал более интимным. Я написала Гарри, что ужасно по нему скучаю (и это была чистая правда), что без него мне во Франции мало радости (это лишь наполовину было правдой), что я мечтаю только о возвращении домой (а уж это была чистейшая ложь). Я еще немного погрызла кончик пера, подыскивая нужные слова, чтобы сообщить Гарри о беременности Селии.
«Но, как бы сильно я ни желала вернуться в Широкий Дол, моим желаниям в кои-то веки осуществиться не суждено! – написала я, как бы желая слегка пошутить. – Селия в данный момент никак не может пускаться в столь далекое путешествие, и существует один-единственный аргумент, который способен отвратить ее от попытки все же отправиться в путь, один-единственный аргумент, способный помешать и моему отъезду домой, ибо я ни в коем случае не хочу оставлять ее здесь одну. Не стану мучить тебя загадками. Я безумно рада сообщить тебе, что у Селии будет ребенок».
Все это звучало достаточно бодро и жизнерадостно, ибо я прекрасно сознавала, что Гарри может прочитать мое письмо вслух маме или леди Хейверинг. И я снова задумалась. Из моего письма должно было следовать, что здоровье Селии не позволяет ей совершать какие бы то ни было переезды, однако нельзя было допустить, чтобы Гарри пришло в голову, будто его жена до такой степени плохо себя чувствует, что ему важнее быть рядом с ней, а не с матерью. Ведь тогда он немедленно примчался бы сюда. Я, конечно, рассчитывала на то, что мать в любом случае постарается удержать Гарри дома, но с ней никогда ничего нельзя было знать наперед. Она, например, вполне способна была потерять голову от нахлынувших на нее нежных чувств к невестке и будущему внуку и сама отправить Гарри во Францию в приступе совершенно неуместного самопожертвования.
«Она прекрасно себя чувствует, – написала я, – и совершенно счастлива, но, к сожалению, любое покачивание – кареты или тем более судна – вызывает у нее приступы жесточайшей тошноты. Местная акушерка, которая, кстати, прекрасно говорит по-английски – особа, надо сказать, весьма внимательная и умелая, – советует нам не предпринимать вообще никаких передвижений, по крайней мере, до четвертого месяца беременности, когда, как она предполагает, все неприятные явления исчезнут и мы сможем, наконец, поехать домой».
Следующую страницу письма я заполнила уверениями, что неустанно забочусь о Селии и Гарри совершенно не о чем беспокоиться. Я сообщила, что пока мы планируем наш отъезд месяца через два, и осторожно намекнула, что Гарри не стоит и думать о том, чтобы ехать нас встречать в порту или тем более во Франции, заранее нас не предупредив. «Представь, какой ужас, если наши корабли разминутся в море – мы будем плыть домой, а ты из дома!» – написала я и подумала, что это достаточно веский аргумент, и теперь он постоянно будет сидеть дома и ждать.
Я также предусмотрительно заметила, что к тому времени, как неприятные симптомы у Селии пройдут, у нас, возможно, возникнут определенные трудности с тем, чтобы найти подходящее судно. Ведь тогда уже начнутся зимние штормы, да и срок родов приблизится, и придется серьезно подумать, что лучше: несколько дней трястись в карете по неровным дорогам или же медленно плыть по бурному морю. Я полагала, что если каждое письмо будет звучать так, словно мы вот-вот готовы тронуться в путь и Гарри может ждать нас со дня на день, то и моему брату не достанется никаких упреков от друзей и соседей в том, что сам он благополучно проживает на родине, в своем поместье, а эти бедняжки, его жена и сестра, одни мыкаются во Франции. Я понимала, что мне еще не раз придется прибегнуть в своих письмах к разнообразной лжи, но была уверена: я прекрасно сумею с этим справиться.
А пока что тело мое все больше округлялось, и я уже сама с трудом верила, что сумела обрести такую форму – точно толстый цветок тюльпана на тонком стебле. Из той гостиницы мы выехали сразу же после отъезда Гарри и сняли меблированные комнаты в пригородах Бордо на южном берегу реки Жиронды. Каждый день, просыпаясь, я видела на потолке своей спальни пляшущие солнечные зайчики, отражавшиеся от воды, и слышала громкие голоса рыбаков и лодочников, перекликавшихся с одного берега на другой.
Вдова, хозяйка нашего дома, считала меня молодой замужней англичанкой, а Селию – моей золовкой. Так что любые сплетни, если бы они возникли в дальнейшем, легко было бы свести на нет, столь близка была сообщенная нами ложь истинному нашему родству.
Неторопливый ритм первых зимних дней в точности соответствовал тому ленивому настроению, которое овладело мной к середине беременности. Я чувствовала себя тяжелой и бесконечно усталой; больше всего удовольствия доставляло мне сидеть, придвинув козетку поближе к жарко горевшему камину и подняв повыше ноги, и смотреть, как Селия шьет или вышивает изысканное приданое для новорожденного принца, наследника Широкого Дола.
Какой искренней радостью осветилось ее лицо, когда я однажды призналась:
– Он брыкается! – И милостиво разрешила: – Можешь сама потрогать, если хочешь.
– Ой, правда? – обрадовалась Селия, положив свою нежную ручку на мой вздувшийся живот. Она вся напряглась в предвкушении чего-то необычного, и удивительно нежная улыбка расцвела у нее на устах, когда она почувствовала слабые движения того комочка, что жил во мне.
