Внизу я нашла старый отцовский стол, за которым он принимал арендную плату; этот стол был, по-моему, таким же огромным и древним, как знаменитый круглый стол короля Артура. Его можно было вращать, поворачивая к себе тем или иным ящичком, снабженным табличкой с определенной буквой алфавита; здесь хранились документы арендаторов. У стола я поставила большое резное кресло, в котором обычно сидел сквайр, а рядом поместила сундук для денег, куда каждый месяц или квартал складывала полученную ренту и откуда каждую неделю, а то и каждый день, выплачивала людям жалованье. Теперь это был мой рабочий кабинет, самое сердце деловой и финансовой активности Широкого Дола; ключи от кабинета я всегда держала при себе. Мне привезли из Чичестера мольберт, и я заказала художнику детальную масштабную карту нашего поместья, чтобы, наконец, мне были ясны и четко оформлены все его границы и не нужно было без конца о них спорить. Я также похитила из библиотеки старый письменный стол отца – тот самый, с разными отделениями, ящиками и двумя тайниками, – и поставила его в кабинете у окна. Теперь, работая, я могла порой оторваться от счетов и посмотреть на кусты роз, на выгон, на зеленый лес, на солнце, которое садится за холмы, улыбаясь хлебным полям и благополучию Широкого Дола.
Меньшую из нижних комнат западного крыла я оказалась не в силах спасти от маниакальной любви мамы к пастельным тонам и золоту, и там получилась «в высшей степени приличная» дамская гостиная. Мама сама убрала ее для меня; на пол она положила ковер бледных тонов, обставила комнату мебелью на длинных и тонких ножках, а на окна повесила хорошенькие вышитые шторы. Я старалась мило улыбаться, благодарила ее, но скрывала за этой улыбкой гримасу отвращения: мне совершенно не нравилось безвкусное убранство моей нынешней гостиной. Впрочем, гораздо важнее было то, что я могла сидеть там одна хоть весь вечер, и все очень быстро к этому привыкли; а в своем кабинете я и вовсе проводила почти каждое утро, а то и целый день.
И в этом отношении мне очень помог «наш ангелочек» Джулия. Даже мама была согласна с тем, что я вряд ли смогу работать – например, заниматься счетами или писать деловые письма, – в тех же комнатах, где громко воркует или плачет младенец. А поскольку Гарри и Селия и днем, и вечером приносили девочку в гостиную, мне ничего не стоило извиниться и уйти, сославшись на работу, чтобы не присутствовать при очередном любовании «нашим маленьким сокровищем».
К сожалению, я и сама не могла не восхищаться этим ребенком. Малышка и правда была очаровательна. Глаза у нее так и остались темно-синими, а каштановые волосы, мягкие, как шелк, на ощупь были похожи на мех новорожденного щеночка. На солнце в них легко можно было заметить тот же медный отблеск, что и в моей шевелюре, а когда девочка достаточно окрепла и стала вставать в колыбельке, локоны, покрывавшие ее тепленькую головку, стали еще больше похожи на мои.
Селия каждый день выносила ее на залитую солнцем террасу, если, конечно, было достаточно тепло, и я через открытое окно кабинета слышала, как малышка воркует и смеется под неумолчное гудение пчел и любовное гульканье лесных голубей. Когда я застревала над какой-нибудь фразой, сочиняя очередное деловое письмо, или никак не могла добиться, чтобы выстроившиеся в столбик цифры давали один и тот же результат несколько раз подряд, я выглядывала в окно и смотрела, как Джулия брыкается своими ножонками или машет ручками, пытаясь поймать солнышко или кружевную тень от большого круглого зонта, раскрытого над нею.
Однажды она ворковала как-то особенно громко и весело, и я чуть не рассмеялась вслух, слушая этот страстный лепет. До чего же она была похожа на меня! Она с той же радостью, что и я, воспринимала этот солнечный свет, этот теплый ветерок, ласкающий кожу, эту землю. Во всем доме среди всей массы людей, топтавших землю Широкого Дола, точно обыкновенные доски пола, похоже, лишь я и моя дочь – а может, дочь Селии? – чувствовали очарование этого места. Только я и мой ребенок, который, правда, был еще слишком мал, чтобы говорить и что-то понимать. Как-то раз, глядя на Джулию и слушая ее лепет, я заметила, что она уронила на пол свою игрушку, изрядно обсосанного кролика из овечьей шерсти, и довольное воркование тут же смолкло, сменившись недовольными воплями и даже жалобным плачем. Я, не раздумывая, распахнула высокое окно, перелезла через подоконник и оказалась рядом с девочкой на террасе.
Я подняла игрушку и положила ее в колыбельку, но Джулия не обратила на нее ни малейшего внимания и с сияющей улыбкой воззрилась на меня, энергично топая ножками и протягивая ко мне ручонки. Она так радостно и громко ворковала, что я даже засмеялась негромко. Малышка была просто неотразима. Ничего удивительного, что она весь дом сводила с ума своей улыбкой. Она стала таким же домашним тираном, какой, наверное, была и я в детстве. Да, мы были очень, очень похожи!
Я с улыбкой наклонилась к девочке и ласково коснулась пальцем ее нежной щечки, собираясь уже вернуться к себе в кабинет, но она ловко поймала мой палец, крепко в него вцепилась и решительно потянула в свой улыбающийся беззубый рот. Маленькие десны плотно сомкнулись, щечки втянулись, и она принялась деятельно сосать палец; у нее даже глазенки поголубели от удовольствия. Я снова тихонько засмеялась: да этот ребенок – такой же сластолюбец, как и я! Она, как и я, стремится брать удовольствия полной охапкой и делает это весьма решительно. Я попыталась отнять палец, но она его не отпустила и буквально повисла на нем, даже чуточку приподнявшись в воздух, и я сжалилась: взяла ее на руки и крепко прижала к себе.
Как же чудесно от нее пахло! Это был нежный запах чистого теплого детского тела, и душистого мыла, и теплого молока – этот сладкий запах всегда окутывает маленьких детей, потому что они питаются в основном молоком. А еще от нее пахло тщательно выстиранным бельем и чистейшей шерстью. Я поудобней пристроила на плече маленькую головку Джулии и слегка покачала девочку. Она снова радостно заворковала, так что мне стало щекотно в ухе, и я слегка повернулась и ткнулась носом в теплую складочку на ее пухлой шейке. И тут она вдруг прямо-таки впилась в мой подбородок, словно маленький вампир, и принялась шумно, с явным удовлетворением, сосать.
Я громко рассмеялась. И, пританцовывая, чтобы доставить ей удовольствие, с улыбкой на лице повернулась лицом к дому. И сразу заметила, что за окном гостиной кто-то стоит, наблюдая за мною. Приглядевшись, я поняла, что это Селия. Она стояла совершенно неподвижно, и лицо ее было белым, как мрамор.
Я же, напротив, разрумянилась от смеха и любви к этому очаровательному крошечному существу. Впрочем, стоило мне встретиться с глазами Селии, и улыбка умерла у меня на губах; мне сразу стало неловко, я почувствовала себя виноватой – как если бы она поймала меня на том, что я роюсь в ее комоде или читаю ее письма. Потом Селия в окне исчезла и через пару секунд выбежала на террасу.
Руки у нее дрожали, но лицо было спокойным, а движения – быстрыми и решительными. Она подошла ко мне и, не говоря ни слова, аккуратно отняла ребенка от моей теплой шеи с таким видом, словно снимала с меня шарф.
– Я вынесла сюда Джулию, чтобы она здесь спала, – ровным тоном сказала она и, повернувшись ко мне спиной, уложила девочку в колыбель. Та протестующе заплакала, но Селия и не подумала снова брать ее на руки. Она заботливо, как настоящая нянька, подоткнула одеяльце, выпрямилась и строго заметила: – Я бы не хотела, чтобы девочку беспокоили, когда ей полагается спать.
