Вот тогда Лесток и нарисовал царевне картину ее ближайшего будущего. Причем нарисовал в буквальном смысле слова: взял перо и, разрывая от поспешности бумагу, намалевал на двух игральных картах две картинки. На одной была изображена корона, а на другой — монашеский клобук, над которым покачивалась петля. И пока Елисавет переводила глаза с одной картинки на другую, как бы выбирая для себя наиболее предпочтительный исход (обе возможности так или иначе означали для нее смерть!), он и вспомнил ее уныло опущенную голову, печальный взгляд, устремленный на живот, и безнадежный голос:
— Куда мне с таким брюхом?..
Что же она ответит сейчас? Какую судьбу выберет для себя? Согласится ли участвовать в авантюре, которая может возвести ее на трон, но может привести и прямиком на плаху?..
Но тогда, в январе 1730 года, до этой судьбоносной ночи было еще далеко.
* * *
…О дальнейших событиях, которые происходили в Петербурге после смерти юного императора, Елисавет узнавала только из чужих уст. Похоронили Петра. На престол взошла Анна Иоанновна. Первым делом она разорвала пресловутые «кондиции» и сделалась самовластной императрицей. И «верховникам», которые пытались ограничить ее власть, и тем, кто противился ее вступлению на престол, пришлось дорого заплатить за это. Тяжелее всех пострадали многочисленные Долгорукие: кто казнен, кто сослан. По злой иронии судьбы, Алексей Григорьевич с семейством, в числе коего были Екатерина и Иван, обрученная невеста и фаворит бывшего государя, отправился в тот самый Березов, куда их общими стараниями не столь давно был загнан несчастный Алексашка Меншиков.
Услышав о расправе со своими недоброжелателями Долгорукими, Елисавет должна была, наверное, позлорадствовать. Однако она залилась слезами и никак не могла успокоиться — особенно после того, как узнала, что Екатерина-то, оказывается, пустилась в путь беременной от своего юного жениха и в марте месяце, еще не доехав до Березова, родила мертвого ребенка.
Плакала Елисавет и от жалости к несчастной красавице, от которой удача точно так же отвернулась, как и от нее самой. Но куда больше слез пролила она от страха.
Она и не подозревала в своей двоюродной сестрице Анне Иоанновне, дочери старшего брата отца, такой жестокости! Эта не слишком далекая толстуха, киснувшая в своей невыносимо провинциальной Митаве, оказалась истинной палачихой. Злополучные Долгорукие были, конечно, с точки зрения Елисавет, преизрядные сволочи, однако столь беспощадной кары они не заслужили. А может быть, Анна Иоанновна вообще скора на расправу? Вон как обошлась с «верховниками», которые не то что покушались на ее власть — просто пытались ее ограничить! Что же она сделает с той, которая по праву стоит к трону гораздо ближе ее? Что она сделает с Елисавет, если только заподозрит в ней соперницу в борьбе за власть?
Страшные картины возникали в голове. Ссылка в Сибирь? Монастырское вечное заточение? Каземат, из которого она никогда не выйдет? А то и принародная казнь — якобы за участие в каком-нибудь выдуманном заговоре? Или — все-таки не совсем удобно казнить публично двоюродную сестру — к ней тайно явится подосланный убийца?
И Елисавет поняла, что единственное спасение для нее — затаиться. Надо во что бы то ни стало убедить Анну в своем миролюбии, в преданности, а главное — в своей глупости и легкомыслии. Ей надо спрятать в карман свои авантюрные наклонности, свое яростное желание участвовать в решении чужих судеб. Она и со своей-то судьбой никак не может разобраться!
Надо притихнуть. Затаиться. Анна должна поверить, что Елисаветка — круглая дура, которая и не помышляет о престоле, а думает только о своих удовольствиях.
Вдобавок ей и впрямь хотелось утешаться, хоть как-то развеивать свое горькое одиночество…
Втихомолку родив сына (роды приняла некая особа по имени Яганна Петровна Шмидт, которая оказывала подобные тайные интимные услуги еще императрице Екатерине; она же переправила ребенка в простую семью, где он вырос, не зная о своем происхождении, совершенно забытый своей легкомысленной матерью), Елисавет надеялась отсидеться в любимой Александровой слободе. Здесь у нее были подружки среди крестьянок, с которыми она общалась как с равными. Каталась с ними с гор на санях, и так же истошно визжала, и так же с удовольствием валялась в сугробах. Как ни бедна она была (а денег на ее содержание отпускалось настолько мало, что не на что было заказывать новые платья, оттого Елисавет зимой и летом ходила в одном и том же простеньком беленьком платье из тафты, подбитом черным гризетом: чтоб не пачкалось по подолу), а все же хватало на простенькие лакомства для этих подружек: изюм, орехи и пряники. Девки учили ее петь крестьянские песни и плясать. К пению Елисавет была не слишком способна, зато танцевать любила самозабвенно, и, мечтая о недоступных ей балах, она вовсю отплясывала на вечорках и упивалась восхищенными взглядами молодых деревенских красавцев.
Вскоре по велению Анны Иоанновны пришлось переехать в Петербург. Правительница решила, что опасная соперница (она все еще видела в Елисавет опасную соперницу!) должна быть у нее на глазах. На тот случай, если предпримет какую-нибудь попытку заговора. Чтобы комплот
[17]
сразу раскрыть, а Елисаветку — либо в монастырь, либо на виселицу!
Конечно, Анна Иоанновна была особа подозрительная, однако приказ Елисавет переехать в Петербург правительница измыслила не сама — отправила его по настоятельному совету своего любовника Эрнста Бирона. Нет, умнейший и хитрейший из всех курляндских конюхов отнюдь не подозревал во фривольной дочери Петра Великого талантов заговорщицы. Но не мог же он признаться своей венценосной подруге, от которой зависело его благосостояние, положение и будущее, что он хочет видеть Елисавет как можно чаще, потому что неравнодушен к ней. Бирон прекрасно понимал, что никакой возможности заполучить Елисавет в свою постель у него нет — при малейшем подозрении и с головой можно проститься, Анна была кошмарно ревнива! — однако пересилить желание видеть ее не мог.
Ну что ж, Елисавет подчинилась приказу и прибыла в столицу. Ее поселили в доме, стоявшем почти на окраине города. Она и в Петербурге меняла любовников как перчатки, так что этот дом в конце концов приобрел дурную славу.
Бирон бесился от ревности, и более всего потому, что не имел на эту ревность никакого права. На всякий случай он установил за Елисавет строжайшую слежку и методично, с истинно немецким упорством выкорчевывал, выпалывал из ее окружения всех, в ком подозревал близких и дорогих ей людей.
Анна Иоанновна тоже ревновала Елисавет — слава богу, о тайной страсти Бирона она не догадывалась, иначе в истории России императрицы Елизаветы Петровны не было бы: Анна непременно сжила бы ее со свету! Государыня просто-напросто завидовала Елисавет, ибо та считалась признанной красавицей, и даже испанский посол де Лириа, ненавидевший и презиравший ее, признавал, что она неотразима.
Да что де Лириа! Это признавали даже китайцы!
Однажды при дворе появилось китайское посольство. У китайцев были плоские, блинообразные желтые лица. Одеты гости были презабавно: вместо шляп какие-то черненькие домики с шариками, а вместо штанов юбки. Потом, правда, оказалось, что это все же не юбки, а шаровары в сажень шириной, еще и пошире запорожских! Императрица Анна Иоанновна сначала пялилась на гостей, а потом вдруг возьми да и спроси, которую из присутствующих здесь дам они считают самой красивой.
