Елисавет и Лесток сели в сани; на запятки вскочили Воронцов и Шуваловы. Кони понеслись во всю прыть к казармам преображенцев. Следом, в других санях, мчали Разумовский, Грюнштейн и прочие.
По дороге к казармам был дом Шетарди. Елисавет, которую уже опьянила быстрая езда, а может быть, предчувствие победы, велела остановить, вызвать посланника и крикнула ему:
— Я на пути к славе!
И сани понеслись дальше, оставив маркиза метаться по дому и ждать новых известий. Потом, когда все уже будет сделано, он самыми яркими красками распишет свою роль в перевороте, свое участие в нем. Однако в Зимнем дворце в решительную минуту его не оказалось!
Между тем сани Елисавет остановились перед съезжей избой Преображенских казарм. Часовой, ничего не знавший, забил тревогу. Лесток ножом вспорол его барабан, а человек тридцать гренадеров, бывших в деле, разбежались предупредить товарищей. Несколько сот человек моментально собрались вокруг саней, из которых вышла Елисавет.
Она не готовила никаких речей. Словно сама Судьба говорила в ту минуту ее устами, находя единственно верные слова:
— Узнаете ли вы меня? Знаете ли, чья я дочь?
— Знаем, матушка! — раздались крики.
— Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти за мной, меня защитить?
— Готовы, матушка! Всех их перебьем!
— Не говорите мне про убийство, я не хочу ничьей крови. — Елисавет подняла крест: — Клянусь, что умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови.
— Клянемся! — рыкнула ночь сотнями луженых гвардейских глоток.
Солдаты кинулись целовать крест — давали первую присягу будущей императрице.
— Пойдем! — наконец крикнула Елисавет, и около трехсот человек двинулись вслед за ее санями вдоль Невского проспекта.
Около Адмиралтейства она выбралась из саней и пошла было во главе своего воинства, однако ее ноги вязли в снегу, гвардейцы зароптали:
— Мы что-то тихо идем, матушка!
Им хотелось в эту ночь лететь, как на крыльях.
Два силача подхватили Елисавет на руки, голова у нее закружилась…
«Что происходит? Нет, этого не может быть! Это не со мной! Куда они несут меня? Во что я впуталась? Это ведь авантюра чистой воды! Не сносить мне теперь головы! Все кончено для меня. Все кончено. Или… или все только начинается?!»
Последние, запоздалые отголоски осторожности немедленно выветрились из головы: Зимний дворец был рядом. Новая жизнь была рядом — только руку протяни!
У ворот Лесток отделил двадцать пять человек гвардейцев, которым велено было арестовать Миниха, Остермана, Левенвольде и Головкина. Восемь гренадеров, знающих пароль, прошли вперед, сделав вид, что совершают ночной обход. Внезапно накинулись они на четырех часовых, стоявших у входа, легко обезоружили их и открыли дорогу остальным. Офицер крикнул было тревогу:
— На караул! — однако его повалили, занесли над ним штык…
Елисавет отвела штык и побежала вверх по лестнице в покои императрицы. Ночь та проводила с мужем, поскольку Линар, как известно, был в отъезде. Вообще, Анна Леопольдовна хоть и не терпела мужа и не разговаривала с ним, была очень точна в исполнении супружеских обязанностей.
Один из гренадеров грубо растолкал спящих, однако Елисавет запретила будить маленького императора. Анна Леопольдовна никак не могла — вернее, не хотела! — понять обрушившейся на нее беды. Антон Ульрих, которого все считали недалеким, оказался более сообразителен и уныло стоял в шубе, накинутой на белье, между двумя гвардейцами. Безропотно ушел он из дворца в тюрьму. Анну Леопольдовну унесли на руках.
Проснулся разбуженный шумом ребенок. Его принесли в кордегардию, где Елисавет взяла его на колени:
— Бедный невинный младенец! Твои родители одни виноваты.
Переворот свершился, и Елисавет выехала в своих санях на Невский проспект. Город уже проснулся, все всё знали, новую императрицу приветствовал народ. От радостных криков младенец развеселился и принялся подпрыгивать на коленях Елисавет. Ну откуда ему было знать, что именно эта добрая и красивая женщина с мягкими и ласковыми руками только что отняла у него корону!
* * *
Вот так блистательно закончился переворот, который историки потом назовут «заговором между спальней и казармой».
Да уж, весь этот комплот и в самом деле был авантюрой чистой воды. Собственно говоря, в жизни этой женщины — порою слишком ленивой, порою слишком трусливой — это была единственная авантюра. Но зато — какого рода, свойства и качества! Отъявленные интриганы, посвятившие жизнь плетению паутины заговоров, рыдали от зависти, узнавая о том, чего можно достигнуть с помощью единственной, совершенно сумасшедшей, неподготовленной, глупой, опасной авантюры!
Хотя безопасных авантюр, пожалуй, не бывает. Но не нами сказано: «Цель оправдывает средства!»
Лживая инокиня (Марья Нагая — инокиня Марфа)
Июньским днем 1605 года по дороге к Троицкому монастырю мчала великолепная карета, запряженная шестеркой коней. День был прекрасный: солнечный, жаркий, но притом ветреный, свежий. И женщина, одетая в монашеское платье из дорогого, тонкого сукна, не могла оторваться от окна, потому что не могла отделаться от мысли: всю эту поющую, звенящую, шелестящую листьями, цветущую, зеленеющую красоту нарочно выставили обочь дороги — для нее, для услаждения ее взора, для увеселения ее сердца, давно отвыкшего радоваться. И все это сделал он — тот, кто прислал за ней великолепную карету, чтобы увезти, наконец-то увезти из постылого глухого монастыря. Тот, кто велел сопровождать ее почтительному, молодому, красивому всаднику по имени князь Михаил Скопин-Шуйский. Тот, в угождение кому готовят ей ночлег в лучших домах попутных городов, не знают, куда посадить, чем угостить…
Он — это царь.
Он — сын?..
Мечты, которые только и помогали ей выжить, продержаться в течение этих тягостных, страшных лет — сначала в Угличе, под неусыпным наблюдением соглядатаев подлого, коварного Бориски Годунова, потом в монастыре, затерянном среди лесов, — эти лихорадочные, казавшиеся несбыточными мечты готовы сделаться явью. Для этого нужно только одно. Красивый, лукавый и непреклонный князь Скопин-Шуйский намекнул, нет, прямо высказал: нужно, чтобы она, инокиня Марфа, бывшая царица Марья Нагая, последняя жена грозного государя Ивана Васильевича, признала своим сыном Дмитрием какого-то совершенно неведомого ей человека, назвавшегося этим именем.
Нужно солгать принародно…
Нет, почему — солгать? А вдруг это правда? Вдруг свершилось то чудо, о котором ей столько раз неумолчно твердил брат Афанасий, состоявший в тайной переписке с хитроумным Богданом Бельским? Слабым своим женским разумением она не знала, верить, не верить… А что оставалось делать, как не склониться пред судьбой, которая сначала даровала ей сына, а после отняла?
