— Врешь, — продолжал упорствовать бледный до синевы Дмитрий, не в силах постигнуть, как мог Урусов догадаться о случившемся с Ураз-Махметом. Он прекрасно понимал, что признаваться никак нельзя, что, признавшись, он как раз и подпишет себе смертный приговор. — Не было этого!
Он затравленно озирался, но помощи ждать было не от кого. Отряд изрядно отстал. Дмитрий понял, что татары нарочно задерживают верных ему людей.
— Не хочешь говорить? — сурово сказал Урусов. — Ну, коли так…
И тотчас же сабли братьев Урусовых с двух сторон обрушились на лежащего в санях Дмитрия:
— Вот тебе за нашего царя месть!
Так, словно невзначай, покончено было с человеком, который некогда забыл себя, чтобы унаследовать судьбу другого. Как сказал некий его современник из числа иноземцев, «русские не забудут его, пока свет стоит».
Беда только, что эта память пахла кровью, дымом и смертью.
Когда тело Дмитрия привезли в город, Марина выскочила на крыльцо в чем была. Вопила, рвала на себе волосы, требовала мести.
Калужане, впрочем, смотрели на ее горе довольно-таки равнодушно: им порядком осточертела власть Дмитрия, да опасно стало жить в городе, который поляки в любую минуту могли огню предать из-за того, что он приютил мятежников! Многие втихомолку крестились, что избавились от такого «постояльца».
Тогда Марина бросилась к донцам, однако Заруцкий встретил ее неприветливо и никакого желания мстить за Дмитрия не выразил.
— Да полно притворяться! — сказал с угрюмой насмешкой. — Спасибо скажи, что он погиб, а не ты мертвая лежишь!
— Плохо ты меня знаешь! — яростно выкрикнула Марина. — Кто я теперь? Разжалованная царица? Вдова с ребенком? Никто! Дмитрий, может быть, довел бы меня до Москвы, а кто теперь доведет? Ты, что ли?
— А почему не я? — тихо спросил Заруцкий. — Только скажи: этот ребенок… он мой сын?
Какая женщина на месте Марины сейчас сказала бы «нет»? Но Заруцкий отчего-то знал: любой ее ответ будет правдивым. Знал!
— Твой, — сказала она, ни мгновения не промедлив.
Заруцкий задохнулся.
Какое-то время они молча стояли друг против друга, не в силах развести взгляды, потом оба враз закрыли глаза, шагнули вперед и крепко обнялись.
Но долго обниматься было некогда.
Заруцкий поднял своих казаков, те напали на татар, каких только можно было найти в Калуге, перебили их. На другой день атаман от имени Марины стал требовать от калужан присяги ее сыну как наследнику престола.
Да, все были уверены, что ребенок — сын Дмитрия: это придавало его имени весомость. Ну кто стал бы присягать сыну казачьего атамана?! Поэтому как ни ныло ретивое у Заруцкого, он был принужден признать правоту Марины, которая называла сына Иваном Дмитриевичем. Единственное, что утешало казака, это уверенность, что сын назван в его честь.
Именно желание хоть как-то закрепить свои права на сына, казалось Марине, и побудило Заруцкого называться иногда Дмитрием. Когда он захватил Астрахань и утвердился в этом городе, убив воеводу Ивана Хворостинина, астраханцы так и надписывали свои челобитные:
«Царю-государю Дмитрию, государыне-царице и великой княгине Марине Юрьевне и государю-царевичу и великому князю Ивану Дмитриевичу».
Астрахань стала последним прибежищем «царской семьи», прошедшей за минувшие четыре года, кажется, все круги ада, испытавшей и огонь, и воду, и медные трубы. Их гнали поляки, русские, шведы, казаки…
Да разве только они одни переживали муки? Разве не горела в адском огне и вся страна?
* * *
Марина думала, что самым большим несчастьем в ее жизни был брак со вторым Дмитрием. Вспоминала, как испугалась, увидав его: «Нет, лучше смерть, чем это!» Но, как ни странно, она смогла это пережить. А вот после его смерти на нее обрушились настоящие несчастья, которые никак невозможно было избыть. И наваливались они так поспешно, так неудержимо, что их не только остановить было невозможно, но даже и исчислить. Пытаясь вспомнить их и как-то упорядочить, она терялась: немыслимо, беды путались в памяти, накатывали косматым водяным валом, какие порою ходили по Волге и Каспийскому морю, около которого стояла Астрахань.
Воспоминания далекого, дальнего прошлого — вот что было соломинкой, за которую неустанно хваталась Марина. Сама себе она казалась человеком, разбуженным посреди чудного, блаженного сна, и расставаться с видениями было невозможно, невыносимо, поэтому она и наяву пыталась поймать рассеивающийся призрак. Она отворачивалась от пропастей, которые разверзались под ногами, и закрывала глаза перед препятствиями, выраставшими тут и там на ее пути. Ноги ее были изранены, руки ослабели, душа изуверилась…
Самое страшное было именно в том, что верить она могла считаному числу людей. Иван любит ее — но держится больше за своего сына, которого упрямо хочет видеть на царстве Московском. Вот Барбара, конечно, предана госпоже непоколебимо, не покинула ее ни в Калуге, ни в Михайлове, ни в Коломне, ни в Астрахани; да еще, на Маринино счастье, прибился к их скудному двору неутомимый странник — тот самый Никола де Мелло, который когда-то убеждал ее сойтись с Дмитрием. Она была настолько счастлива снова увидеть рядом католического монаха, что простила изрядно постаревшему, но по-прежнему не унывающему августинцу его происки. Вот и все люди, которым она могла верить…
Всякий союзник был таковым лишь до поры до времени, пока преследовал свою выгоду. От некоторых приходилось остерегать Заруцкого, который был обуреваем желанием собрать под знамена царевича Ивана целую армию. Самым опасным среди таких временных союзников, готовых в любое мгновение обратиться врагами, был, конечно, Прокопий Ляпунов. Марина никогда не доверяла предводителю земли Рязанской: он крепко держался против обольщений Дмитрия Второго, ни шагу уступки ему не сделал. Не изменился и теперь. Союз его с Заруцким был временным: как только Ляпунов понял, что донца волнует только своя выгода, так начал отлагаться от него, упрекая Заруцкого в том, что тот предает православную веру.
Это было смешно: насколько ненавидел Заруцкий поляков, столько же ненавидел и московитов, насколько пренебрегал католической верой, столько же презирал и православие. Поэтому сколько бы ни приобретал Заруцкий своей легендарной храбростью в битвах с поляками, он терял гораздо больше, когда вновь ополчался против своих и разорял монастыри, грабил церкви, насиловал монахинь…
Его налет на Девичий монастырь близ Москвы заставил Марину чуть ли не визжать от ярости: ну зачем дразнить этих московитов, которые за своего бога готовы горло перегрызть?! И в то же время доставил ей огромную радость. Среди ограбленных до нитки, обесчещенных, разогнанных из монастыря инокинь оказалась старица Ольга… Уж Марина-то отлично знала, кто таится под этим именем! Ведь именно ей была обязана Ксения Годунова тем, что рассталась со своими роскошными «трубчатыми косами», воспетыми даже в песнях, что ее тело, «словно вылитое из сливок», иссохло под монашеской одеждой. Но хоть и бросил Дмитрий — тот, первый, подлинный! — под ноги своей польской невесте страсть к русской красавице, все же ревность никогда не утихала в сердце себялюбивой шляхтянки. И, может быть, она впервые почувствовала себя отмщенной, когда услышала о бесчинствах донцов в Девичьем монастыре.
